Конец «Золотой лилии»

Пронин Валентин Александрович

– Ладно, оставим это. – Капитан Маслаченко побарабанил пальцами по краю стола, будто отыграл виртуальный ноктюрн, и поднял глаза к потолку. – Когда должна вернуться из Барыбино ваша жена?

– По-моему, завтра днем.

– Прошу вас вместе с ней явиться ко мне на официальный допрос. По повестке. Она у вас в почтовом ящике. Между прочим, в Барыбино, по слухам, кроме развратных игрищ имеет место распространение и употребление наркотиков, – очень значительно произнес Маслаченко.

– Ничего не могу по этому поводу прояснить. Наркоту вижу только по телевизору в детективных сериалах. А по жизни – не приходилось. До свидания, гражданин оперуполномоченный.

* * *

Покинув

милицейское управление, Слепаков подошел к стенду, на котором были представлены довольно размытые фотографии и, видимо, компьютерные фотороботы разыскиваемых опасных преступников, террористов и убийц. После чего Слепаков исчез из нашего поля зрения; по каким причинам и где его мотало по городу, неизвестно.

В районе Строгино появился он к вечеру, когда стало темнеть. Сырая поземка струилась по выбитому асфальту. Зажглись фонари, бросая красноватый и лиловато-аметистовый отсвет на поверхности черных луж. Электрические ядовито-сиреневые, изумрудные, густо-красные, как томат, вспыхнули названия магазинов и кафе. Засияли золотой мишурой витрины, осветились мириады жилых ячеек в панельных шестнадцатиэтажках и хрустальные окна в скребущих черное небо пестрых элитных башнях. Потоки автомобилей, поворачивавших с Окружного кольца, слепили, ярко освещая сильными струями света фасады домов и полуоблетевшие деревья. Представлялось, будто и дома, и деревья вдоль тротуаров таинственно шевелятся, неслышно передвигаясь с места на место. А в обратную сторону льется поток машин с рубиновыми огоньками. Люди шли парами, компаниями или одиночками, намотав на руку конец собачьего поводка. И черные хвостатые тени выгуливаемых псов, и маленькие дети, что-то пищащие, ведомые за ручку родителями, и какие-то горланящие парни с неизменными бутылками пива, и стройные девушки в одинаковых кожаных пальто с капюшонами… Все это мелькало в глазах понуро бредущего Слепакова. При выезде от одного из кварталов его ярко выхватили из полумрака фары огромного серо-стального джипа. Он остановился, хмуро ворча, но внезапно распахнулась дверца джипа.

– Слепаков? Севка? Севводстрой? Здорово! Не узнал? Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ой, не могу, ха-ха! Потрясающий вечерок! Во встреча, а? Ну, Слепаков! Да я что-то не… Хотя вроде бы как знакомы… Тошка Квитницкий! Ну? Спецучилище… ну? Не врубаешься? Антон! Я – Антон!

– Антон… – растерянно промямлил Слепаков, обретая наконец силы, чтобы восстановить память. – Верно, Антон Квитницкий… Привет… Как ты здесь?

– Был на минуту у сотрудника, кое-что уточнял. Да плевать! Ты как? Куда идешь? Домой? Кто там у тебя – баба, мелочь? Никого нету? Ха-ха-ха-ха-ха… Ну, это ж класс! Садись рядом, не возражай! Едем сейчас же пить, жрать, говорить! Друг ситный! Вымер, исчез, а тут попался!

Слепаков, чувствуя себя совершенно очумело, оказался на сиденье рядом с бывшим приятелем юности. Дверца захлопнулась, и огромный, мерцающий никелевыми надписями «мицубиси» понес его над остальными автомобилями, будто дельфин над косяком крупной и мелкой сельди.

– Ах ты, мой дружище, пареный-жареный, куда ж ты провалился? – орал Антон Квитницкий, поражая Слепакова тем, что за четверть века, сильно изменившись внешне, нисколько не растерял энергии и неиссякаемо веселого нрава.

– Да, верно, дружили… В училище… И потом встречались… – вспоминал больше для себя Слепаков. – Ты располнел, Тоша, малость и волосы…

– Какое «малость»? Разжирел, как племенной хряк, но плотен – смотри… – Квитницкий, не снимая широких кистей с руля, надул бицепс. – Помнишь, как рвали штанги? Кое-что осталось, ого! Помнишь, как в спортзале выкидывали двухпудовку по тридцать раз? Живем! Ты где? Службу волокешь какую-нибудь? Или коммерсантствуешь?

– Выкинули из конторы. Пенсия по выслуге лет и консультируй… то, что никому никогда не понадобится. А вообще, вместо полевых испытаний игрушек для спецназа, делаем электрочайники, тостеры, скороварки, выжималки… Катастрофа! Жена играет на аккордеоне в полуборделе, который называется «Салон аргентинских танцев». С женой – хренотень… Словом, жизнь катится под гору. И в конце меня ждет, кажется, взрывное устройство.

– Не неси лабуды, Севка, не дам кануть. Имею возможность помочь другу. Это мне зачтется как доброе, от чистого сердца деяние посреди лавины грехов. Жена чего – скурвилась? Плевать! Возьмешь другую. У тебя вроде от первого брака дитё было… А тут нету? Сэ си бон, как говорят французы. Я с первой развелся из морально-этических соображений. Я ей (кандидатше наук) сказал: «Бросаю к раздербеневой бабушке всю вашу дрёбаную и гробаную математику и ухожу. В эту подлую, низкую, алчную, преступную, сквалыжную жизнь». Так мне и надо. Недаром говорится в Писании: «Коемуждо по делом его».

– Ты ведь тридцати двух лет стал доктором, профессором! А теперь, значит, ты не математик? А кто?

– Я в тридцать два года решил задачу, которую вся мировая математика не могла одолеть полвека. А я решил! И что же? Доктор математических наук. Статьи в европейских журналах. А когда вся эта железобетонная пирамида с красной звездой на верхушке рухнула по вине главных идеологов – что мне оставалось? Стоп! Хороший кабак, сейчас посидим.

Припарковав джип, Квитницкий вывалился из него, как из танка, посреди разноцветных «пежо», «мерсов» и «БМВ». Еще раз, шумно пыхтя от радости, обнял Слепакова и потащил в подъезд ресторана. Над входом горело, испуская импульсивно пунцовые и оранжевые лучи, электрическое солнце – заходящее или восходящее. И его через каждую минуту перечеркивала и вновь угасала бриллиантовая надпись. Слепаков успел разглядеть, что на иностранном. У двери с двумя кустами сиреневых хризантем раскланялся швейцар в белом фраке и приподнял белый цилиндр.

Квитницкий сбросил в гардеробе черный лайковый реглан с золочеными пуговицами и предстал толстопузо в блестящем темно-сером костюме, васильковом галстуке на розовой рубашке.

– Скажи, что я с тобой, а то чего доброго не пустят, спросят чего… – шепнул Всеволод Васильевич и стеснительно оглядел свой бурый, давно не утюженный пиджак, брюки тоже были плебейские, зеленая водолазка – более-менее.

– Здесь не спрашивают, – беспечно сказал Антон. – Здесь принимают мои заказы, дружище.

Подплыл скромно, весь в черном, как на похоронах, метрдотель. Нежно улыбнулся Квитницкому:

– Прошу, прошу, джентльмены.

– Стол на двоих, – небрежно приказал Антон и пояснил: – Деловая встреча, сугубо.

Слепаков сел за столик, поражаясь европейской стильной роскоши и какому-то торжествующему хамскому шику посетителей. Женщины почти все были молоденькие, сильно накрашенные, предельно оголенные и подчеркнуто веселящиеся, напоминая туалетами и поведением пестрых, стрекочущих, резко вскрикивающих тропических птиц. Мужчины, молодые и не особенно, выглядели по-разному: одни в идеальных смокингах и дипломатических сюртуках типа редингота, другие в обычных костюмах, но, чувствовалось, очень дорогих. Официант, будто облитый синей атласной курткой, прилизанный, лет двадцати, наклонил голову.

– Вне прейскуранта, – произнес Квитницкий, подмигивая. – Семга, икра зернистая…

– Лучше красная. Вы понимаете, нельзя…

– Нельзя? – очень удивился Антон и сделал маленькие заплывшие глазки совершенно круглыми.

– Тогда в закрытой посуде… – хихикнул молодой прилизанный.

– Да хоть в космической капсуле. Ну, организуй салатики – крабы, креветки, миноги, мясной под майонезом, помидорчики, маслины и т. п. Итальянщину с устрицами, что-нибудь такое.

– Маринованный корнишон? Осетрина? Шампиньоны? Или белые по-боярски?