Коненков

Бычков Юрий Александрович

— В ней нет правды жизни. Недаром картину царь купил.

И с ним никто не спорил.

Коненков жадно вглядывался в одухотворенное мыслью русское лицо великого писателя.

…В залах Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой толчея, несмолкающий гул голосов. На вернисаж XXVII Передвижной выставки собрался весь цвет русской культуры. И в первую очередь художники: и москвичи, и приехавшие по такому случаю в первопрестольную петербуржцы.

— Простите, господа, — Василий Иванович Суриков решительно покидает окружавших его почитателей и направляется к мягко светящейся новой бронзой статуе. «Камнебоец». С. Коненков. Училище живописи, ваяния и зодчества», — склонившись,

читает Суриков приклеенную к низкой подставке этикетку. Он выпрямляется, обходит кругом скульптуру. Вглядывается в насупленное, охваченное тихим, но жарким огнем раздумий лицо крепкого, мускулистого мужика. Думает. Еще раз, отойдя на пять шагов, смотрит на бронзового Ивана Куприна и заключает про себя: «Пожалуй, этот посильнее моих стрельцов. Нет, не сильнее — мудрее, что ли…» Он разыскивает в толпе Сергея Коненкова, которого видел раньше в семье издателя Кончаловского.

— Поздравляю, сердечно поздравляю! — Сжал и не выпускает руки Коненкова из своей большой, крепкой ладони Василий Иванович, а сам всматривается в худое, резко очерченное лицо молодого человека, в его глаза, которые прожигают, когда в них вспыхивает мысль, гнев, озарение. Великому Сурикову так нравится работа начинающего скульптора, что он предлагает: — Лепите мой портрет — буду позировать сколько потребуется. — Еще раз пожал руку и пошел, считая, что дело сделано.

А молодой скульптор, секунду помедлив, догнал Сурикова и на одном дыхании выпалил:

— Нет, Василий Иванович, не могу. Не смею.

Суриков прозрел в «Камнебойце» дар Коненкова-портретиста. Действительно, Иван Куприн был вылеплен для этой композиции во всей характерности и с поразительным вниманием к передаче портретных черт модели. Однако для молодого скульптора, несомненно с увлечением работавшего над «Камнебойцем», но работавшего так, как учили лепить Иванов и Волнухин, в манере повествовательной, по принципу «как в жизни», убеждение, что нашел себя, еще не пришло. Как бы высоко ни была оценена дипломная композиция, сам-то автор знал, чувствовал, что натура в ней самодовлеет. Куприн продиктовал содержание и форму «Камнебойца». А где же он сам? Наступил кризисный момент. Пробуждавшаяся коненковская фантазия требовала выхода. И он, выставив на конкурс «Камнебойца», единым духом, по памяти вырубает в мраморном блоке Ивана Куприна. Ваятель высвобождает из каменного плена только лицо, маску. Работа названа «Мыслитель». Одна, поглотившая все существо человека, горестная мысль держит его в своем плену.

Скульптор монументализирует образ — укрупняет, обобщает черты лица. Нарочитая необработанность блока рождает ощущение преодолеваемых мыслителем трудностей. Контраст полированного мрамора лица и остальной, шпунтованной, взломанной стальным рубящим инструментом каменной массы несет идею мужественной красоты. В изваянном, то есть высеченном из камня лике русского мужика соединились горестная мысль о народной судьбе и возвышающий это лицо философский покой как итог осознания недюжинной крестьянской силы. В работе над «Мыслителем» сказались уроки, полученные в Италии (Коненков не столько молился гению Микеланджело, сколько учился у него смелости ваяния), и собственное предчувствие захватывающих воображение возможностей искусства.

Одержимость» неистовость, молнии высоких озарений в черных как угли глазах Коненкова не ускользнули от острого по-художнически приметливого взгляда Сурикова. Характер резкий, крутой, державный заявлял о себе во всеуслышание. Он — художник милостью божией. И «Камнебоец», и «Мыслитель» говорили о наступившей зрелости, могуществе таланта.

А жизнь никак не устроена. Случайные заказы декоративно-скульптурной мастерской Гладкова и Козлова, что у Тверской заставы, и небрежное, гусарское отношение к заработанным на оформлении фасадов деньгами: пирушки, поездки в «Яр» к цыганам. Отсутствие мастерской. Добывание средств к существованию частными

уроками и изготовлением анатомических препаратов для медицинского факультета Московского университета.

Неудача с поступлением в преподаватели Училища живописи, ваяния и зодчества нисколько не поколебала убеждения в высоком его назначении. Он горд и независим. Уже заявила о себе коненковская недюжинная творческая сила, но оставались также его неприкаянность, житейская неустроенность. Трудно, неудачливо складывалась жизнь Коненкова, выпущенного в жизнь неклассным художником. Училище не давало диплома о высшем образовании, и это задевало самолюбие. Москвичи дружно бранили цитадель академизма в Петербурге, а между тем один за другим отправлялись в императорскую Академию художеств. Уехал в Петербург Леонид Шервуд. Уехала Голубкина. Мятущийся Коненков, подумывая о поездке в Северную Пальмиру, сильно сомневался в полезности, необходимости для него этого шага. Решение давалось тяжко. Он совсем было затосковал.

Летом 1899 года он снова на родине. С большой охотой плотничает, косит, помогает по хозяйству. В сарае-мастерской затевает новую работу — композицию «Пильщики». Позировать для композиции будут свои — родня, соседи. Стал думать, как устроить вращающийся станок для огромной, пудов на двести, скульптурной группы. На помощь пришел отец. Тимофей Терентьевич прикатил откуда-то четыре чугунных колеса, приладил их к концам двух перекрещивающихся под прямым углом бревен, посадил этот крест на вертикально стоящую железную ось, покрыл сверху досками, и получился вращающийся помост, лучше которого и желать было нельзя. Работа пошла.

Коненков продолжает раздумывать. Что, если, отозвавшись на приглашение профессора В. А. Беклемишева, поехать в Петербург, пройти курс учебы в Академии художеств и, получив Большую золотую медаль, отправиться за казенный счет на два года в благословенную Италию?

Коненков относился к академии «трех знатнейших искусств» почтительно. Он правильно, исторически справедливо оценивал ее заслуги. История академии, рассуждал Коненков, неразрывно связана с историей великого города на Неве. Петербург, чудесно слитый с природой, не был бы так прекрасен, если бы в Северной Пальмире не существовала Академия художеств.

Не одно поколение русских скульпторов и зодчих творило строгий, стройный вид города, воспетого Пушкиным. Из недр академии вышли выдающиеся мастера живописи Александр Иванов, Карл Брюллов, Илья Репин, Михаил Врубель, братья Васнецовы, замечательные скульпторы Федот Шубин, Михаил Козловский, Степан Пименов, Иван Мартос, Василий Демут-Малиновский, Федор Толстой, Борис Орловский, Петр Клодт.

И, наконец, еще одно немаловажное обстоятельство влекло Коненкова в Петербург. В Петербургской академии художеств учились его лучшие друзья — Георгий Ермолаев, в свое время помогавший готовиться к поступлению в Училище живописи, ваяния и зодчества, и Петр Кончаловский. Знакомство с Кончаловским много дало Сергею Коненкову в его общем развитии. Отец будущего знаменитого живописца, литератор и издатель Петр Петрович Кончаловский, в 1891 году предпринял издание Собрания сочинений Лермонтова, а позднее, в 1899 году, — Пушкина с иллюстрациями лучших русских художников. В доме Кончаловских Сергея встречали как родного, дружеское расположение согревало душу в трудные минуты жизни.

Одна из первых портретных работ Коненкова — вырезанная в дереве голова П. П. Кончаловского. В ней любовь, уважение к Петру Петровичу, сочувствие человеку благородному, подвижнику, посвятившему жизнь служению народу, теперь на склоне лет усталому, больному.

Получив в Караковичах письмо от молодого Кончаловского, в котором он снова звал в Петербург, Коненков решился.

Осенью 1899 года он отправился поступать в Академию художеств.

ГЛАВА IV

В ГОРНИЛЕ ПЕРВОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ