Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка
Шрифт:
Однако некоторое время спустя я уже от души радовался тому, что увидел автомобили в этой естественной расстановке, которая в конечном счете представляет собой нечто вроде платоновской Республики для тинейджеров. Ибо, если вы на этой ярмарке к чему-либо очень долго присматривались, вы неизменно продолжали подмечать одну особенность. Эти подростки настоящие маньяки, когда дело касается формы. К форме они испытывают едва ли не религиозное чувство. Взять, к примеру, танцующих. Никто из них даже ни разу не улыбнулся. Напротив, предельно сосредоточенные, они смотрели на руки и ноги друг друга. В танцах не было решительно ничего грациозного, в них уж скорее преобладала природа подростковой драки, но все предельно концентрировались, чтобы совершенно точно их станцевать. И решительно все подростки с пышными прическами имели форму, дикую форму, но форму с жесткими стандартами, как можно было заметить. Даже мальчики. Их одежда была самой что ни на есть прозаичной — «ливайс», «джим-слимс», спортивные рубашки, футболки, рубашки поло. Однако форма оставалась неизменной — силуэт цилиндра. И прически у них были в одном и том же стиле — у кого волосы короткие, у кого длинные, но ни у кого я не заметил пробора. Все челки просто отбрасывались в сторону. Я прошел мимо одной из гитарных палаток и там увидел одного недомерка, лет тринадцати, он играл на электрогитаре как сам дьявол. Того пацана звали Крэнстон Имярек или что-то в таком духе. Судя по виду, его следовало звать Кермет или Гершель; все его гены были вроде как до жути оклахомскими. Короче, этот самый Крэнстон от души наяривал на гитаре, а большая толпа за ним наблюдала. Но при этом Крэнстон вовсю горбился, его позвоночник гнулся как молодое деревце, привязанное к стойке, а вид у него был блистательно-скучающий. В тринадцать лет этот пацан уже был фанатично-классным. И все они были такими. Все они были чудесными рабами формы. Эти подростки создали свой собственный жизненный стиль, и они внедряли его в жизнь в гораздо более авторитарной манере, нежели взрослые. Больше того. Сегодня у этих подростков — особенно в Калифорнии — есть деньги, из-за чего, уж не знаю, следует ли вообще об этом упоминать, все эти торговцы ботинками, продавцы гитар и представители «Форд мотор компани» в первую очередь оказались на «Подростковой ярмарке». Мне не составит труда отметить, что именно та же самая комбинация — деньги плюс рабская приверженность форме — отвечает за создание Версаля или площади святого Марка. Понятное дело, большинство артефактов, которые производят эти подростки типа «деньги плюс форма», являются вещами чертовски грубого порядка. Однако такой же была и большая часть атрибутов, изобретенных в Англии периода Регентства. Я хочу сказать, большая их часть не превышала уровня накрахмаленных галстуков. Некто мог зайти в дом Красавца Бруммеля в одиннадцать часов утра, и перед ним тут же оказывался дворецкий с целым подносом загубленного полотна. «Вот некоторые из наших неудач», — признается дворецкий. Но затем Бруммель спускается вниз в одном из идеально накрахмаленных галстуков. Весь подобный идеальному ирису, цветку цивилизации Мейфэр. Однако период Регентства все же увидел кое-какую чудовищно формальную архитектуру. А формальное общество этих подростков также привнесло с собой по меньшей мере одну существенную вещь в формальное развитие высшего порядка — самодельные автомобили. И я не стану ограничиваться замечанием, что эти автомобили значат для нынешних подростков куда больше того, что значила формальная архитектура для великого формального столетия Европы, скажем, от 1750 до 1850 года. У них есть свобода, стиль, секс, мощь, движение, цвет — и все это там, на месте.
С 1945 года, вместе с развитием формального отношения подростков к автомобилям, происходило кое-что, обладающее великой изощренностью, о чем взрослые даже отдаленно не подозревали — главным образом потому, что на эту тему подростки высказываются весьма невразумительно, в особенности те, которые больше всех остальных на ней зациклены. И это отнюдь не представители тех слоев общества, где дети в возрасте семнадцати лет начинают писать чувствительно-аналитическую прозу, ну а если они все же такую прозу пишут, то вскоре попадают в лапы преподавателей английского языка, а те вкладывают им в головы Хемингуэя или уйму других «проклятых» писателей. И если они вдруг когда-либо надумают, скажем, написать про автостраду, то это уже обязательно будет скользкая от дождя автострада, и звук проносящихся по ней автомобилей подобен звуку рвущегося шелка — пусть даже ни в одном домашнем хозяйстве с 1945 года не слышали звука рвущегося шелка.
Так или иначе, мы снова оказываемся на «Подростковой ярмарке», и я разговариваю с Тексом Смитом, а также с Доном Бибом, тучным молодым парнем в белой спортивной рубашке и кубинских солнцезащитных очках. Пока они рассказывают мне про «Караван самодельных автомобилей Форда», я понимаю, что Форд уже начал осмысливать тинейджерский образ жизни и его потенциал. Форд, похоже, прикидывает, рассуждая примерно так: «Тысячи подростков сейчас либо владеют автомобилями, либо угоняют их, чтобы покататься на бешеной скорости, либо до определенной степени их перестраивают, фактически превращая в самоделки. А порой происходит и то, и другое, и третье. Прежде чем ребята обзаведутся семьей, они могут вложить в это дело немало денег». И если теперь Форд зацепит их «фордами», то, женившись, эти подростки купят себе новые «форды». Даже на тех парнишек, которые не являются законченными автомобильными фанатами, непременно повлияет тот, кого они посчитают своим «боссом». Это слово, «босс», они очень активно используют. Да, подростки привыкли считать «форд» классной машиной, но, с другой стороны, в период от 1955 до 1962 года фаворитом был «шевроле». У «шевроле» имелись мощные моторы, эти автомобили было легче угнать, их дизайн отличался простотой, так что подростки с большей легкостью могли их переделывать. А в 1959 году и в особенности в 1960-м «плимут» тоже стал считаться классной машиной. В 1961 и 1962 году популярностью пользовались исключительно «шевроле» и «плимуты». Но теперь Форд делает свой большой рывок. Уйма профессионалов, взрослых людей, занимающихся форсажем, переделкой и конструированием самодельных машин, расскажет вам, что сейчас «форд» самая классная машина, однако здесь придется сделать определенную оговорку, потому что Форд в той или иной форме подбрасывает всем, кому ни попадя, малость деньжат. В «Караване самодельных автомобилей» все машины сварганены из фордовских корпусов, если не считать тех, которые являются полностью, от начала и до конца, самодельными, вроде вышеупомянутого «Силуэта».
Так или иначе, но сейчас Дон Биб берет в руку громкоговоритель и объявляет:
— Страшно не хочется обламывать эти танцы, но теперь давайте устроим небольшую гонку на скорость.
К динамику у него подсоединен фонограф, и Дон ставит туда пластинку, произведенную «Риверсайд Рекордз», где записаны тот рев и писк, с которым «драгстеры» срываются с места, оставляя позади стартовую черту. Танцев Дон вообще-то тем самым до конца не обламывает, однако сотня подростков, слыша звуки неистовой гонки, все же подходит туда, где у Биба находится трибуна с игровой гоночной трассой посередине. Игровая гоночная трасса представляет собой разновидность железной дороги, на которой две модели автомобилей, каждая примерно пяти дюймов длиной, снабженные электропитанием, устраивают гонку на скорость. Биб берет микрофон и объявляет о том, что здесь находится певец Дик Дейл и что всякий, кто обгонит Дика на игровой гоночной трассе, получит одну из его пластинок. Дик Дейл чертовски популярен среди местных пацанов, потому что он поет уйму «серферных» песен. Серфинг — езда по волнам на такой специальной доске — представляет собой обожаемое развлечение всех подростков, настоящий культ. У них даже есть собственный сленг с эпитетами вроде «держит десятку», что означает самое лучшее выступление. Они также занимаются одной конкретной разновидностью самоделок. Эти парнишки берут старые деревянные автомобили-универсалы, которые они зовут «колобахами», чинят их, переделывают, а затем используют для езды, сна и подвозки серферного снаряжения к пляжу по уикендам. Невесть по какой причине серферы также получают уйму кайфа от игровых гоночных трасс. Таким образом, если привлечь Дика Дейла на игровую гоночную трассу, мы получим сразу три сферы сокровенного мира подростков, скатанные в одну.
Дик Дейл, оснащенный байронической рубашкой, синим кашемировым свитером с вырезом на груди и солнцезащитными очками с огромными стеклами — повседневной одеждой певцов в США, — держит в руке один шнур с кнопкой стартера, тогда как пышная нимфетка из Ньюпорта по имени Шерма, этакая красотка в брюках «капри», держит другой. Дон Биб дает стартовую вспышку, и Шерма тут же испускает крик, но вовсе не восторженный, а исключительно нервный, после чего модель «форда» 1963 года выпуска и модель «драгстера» начинают двигаться по игровой панели, расположенной примерно на уровне груди. Говорят, что игровая панель составляет ровно одну двадцать пятую от реального размера трассы для гонок на скорость, что неким образом напоминает вам те невероятные, величиной с почтовую марку, картинки в энциклопедических словарях, под которыми написано что-то вроде: «Африканский слон. Изображение в масштабе 1:100». Однако сотню подростков, столпившихся вокруг игровой гоночной трассы, это абсолютно не смущает. Их интересует лишь одно: кто победит — Дик Дейл или Шерма. Уверен, им не составляет ни малейшего труда мысленно увеличить трассу и модели машин ровно в двадцать пять раз — до размера полномасштабного эзотерического мира форсированных и самодельных автомобилей.
Как раз на «Подростковой ярмарке» я также познакомился с Джорджем Баррисом, одной из знаменитостей мира самодельных машин. Баррис считается самой крупной шишкой среди самодельщиков. Все его знают. Джордж Баррис являет собой отличный пример парнишки, который вырос, полностью поглощенный тинейджерским миром автомобилей. Он так самозабвенно увлекался чистым пламенем и его формами, что и сам в итоге некоторым образом стал художником. Здесь все получилось как с Тьеполо, появляющимся из студий Венеции, где округлые греческие ляжки на фресках палладианских куполов висят в атмосфере подобно облакам. Если, правда, не считать того, что Баррис появился из магазинов Лос-Анджелеса, торгующих автомобильными корпусами и запчастями.
Баррис пригласил меня в свою студию. Правда, ему никогда бы и в голову не пришло так это место назвать. Нет, он именует свою студию Самоделкино, и располагается она в доме номер 10 811 по Риверсайд-драйв в Северном Голливуде. Если в пределах тысячи миль от Риверсайд-драйв и есть река, то никаких признаков ее я не заметил. Место там самое что ни на есть обычное: бесконечные выжженные бульвары с рядами двухэтажных зданий по бокам, магазины, кегельбаны, катки, кафе для автомобилистов, где торгуют мексиканскими пирожками, и все это оформлено не в виде прямоугольников, а в виде трапеций, достаточно взглянуть, как там скошены крыши и как наклонены стекла витрин. Создается такое ощущение, словно они вот-вот рухнут на тротуар. Рекламные вывески там тоже очень классные. Они расположены снаружи заведений на специальных столбах. Эти вывески имеют тошнотворные очертания собачьих ног и в целом вполне вписываются в то, что я называю «бумеранговым модерном».
Баррис, семья которого происходит из Греции, невысокий, но крепкий мужчина ростом пять футов семь дюймов. В свои тридцать семь лет выглядит он совсем как Пикассо. Когда Баррис работает (а этим он занимается большую часть времени), он носит плотную белую футболку, выцветшие сероватые брюки, снабженные складками в той же манере, что и брюки Пикассо, в которых великий художник в одиночестве гулял на ветру по утесу в Рапалло. Обут Баррис в шлепанцы на креповой подошве, тоже какие-то сероватые. Пикассо, следует добавить, ничего не значит для Джорджа Барриса, хотя Баррис и знает, кто он такой. Просто для Барриса и других самодельщиков не существует одной великой вселенной формы и дизайна под названием Искусство. И тем не менее это именно та вселенная, в которой он существует. Ибо на самом деле Баррис вовсе не конструирует автомобили. Он создает формы.
Баррис гордо ведет меня по Самоделкину, и поначалу это место кажется очень похожим на любой магазин, торгующий автомобильными корпусами и запчастями, но очень скоро ты начинаешь понимать, что находишься в галерее. Это место полно таких автомобилей, каких ты никогда раньше не видел. Половина из них так никогда и не выедет на дорогу. Это поставленные на прикол грузовики и трейлеры, которые возят по всей стране, дабы продемонстрировать их на выставках форсированных и самодельных автомобилей. Впрочем, если до этого дойдет, то машины поедут — все они полны массивных, мощных, обложенных хромированными пластинами моторов, потому что вся эта скорость и мощь, вся эта очаровательная аппаратура имеет колоссальное значение для всякого, кто занимается переделкой или созданием самодельных автомобилей. Однако все они вроде одного из ковров Пикассо или Миро. По этим проклятым штуковинам просто нельзя ходить. Их можно лишь повесить на стену. Та же самая история с машинами Барриса. В сущности, это скульптуры.
К примеру, там находится построенный Баррисом совершенно невероятный объект, который он назвал автомобилем на воздушной подушке ХПАК-400. Самодельщики просто обожают эту штуковину на букву «X». Она ездит на воздушной подушке, которая вообще выходит за все мыслимые рамки, ибо представляет собой чистейший фрагмент криволинейной абстрактной скульптуры. Если в Бранкузи есть хоть что-то хорошее, тогда эта ерундовина тоже заслуживает отдельного пьедестала. Там нет совсем никаких прямых линий, присутствуют один-единственный правильный круг, а также все те бесчисленные плоскости с колоссальными барочными лопастями, и тем не менее в целом эта воздушная подушка представляет собой жесткий фрагмент четкой геометрической гармонии. По сути дела, Бранкузи и Баррис независимо друг от друга разработали концепцию дизайна, которую мы зовем «обтекаемым модерном» или «криволинейностью тридцатых» — понятное дело, разработали, следуя совершенно разными дорогами. Кроме того, Баррис и другие художники самодельных автомобилей не расстаются с идеей абстрактной кривой, с которой ох как тяжело иметь дело. Они то и дело этой идеей пользуются — в то самое время, когда ваши конвенциональные дизайнеры (от архитекторов до тех парней, которые мастрячат наши журналы) выдают одного сплошного Мондриана. Даже молодые автомобильные стилисты в Детройте — сплошь мондриановцы. Лишь конструкторы самолетов имеют хоть что-то общее с «обтекаемым модерном», да и то лишь потому, что их к этому принуждает сама физика. И так далее и тому подобное. Я бы хотел в самое ближайшее время вернуться к этой теме, но вначале собираюсь рассказать вам еще про один автомобиль, который показал мне Баррис.