Конформист
Шрифт:
Это лето было одним из самых беззаботных, а может, и самых счастливых в жизни Марчелло, это было последнее лето, когда он еще оставался ребенком, не испытывая никакого отвращения к детству и никакого желания стать взрослым. Отчасти его состояние объяснялось естественной склонностью возраста, но также и желанием любой ценой вырваться из злосчастного круга дурных предзнаменований и роковой предопределенности. Но время от времени внезапно возникшее, мучительное воспоминание о мертвой кошке, распростершейся среди белых и лиловых ирисов в саду Роберто, свидетельствовало о нарочитости и искусственности такого беззаботного поведения. Воспоминание это пугало Марчелло, как пугает должника собственная подпись под документом, удостоверяющим его долг. Ему казалось, что смерть животного наложила на него какие-то неведомые и страшные обязательства, от которых рано или поздно, но ему было не уйти, даже если бы он скрылся под землей или пересек океаны, чтобы замести следы. В такие минуты он утешался тем, что прошел месяц, второй, третий, скоро минует год. В сущности, самое главное — не разбудить чудовище и протянуть время. К тому же приступы отчаяния и страха были редки, а к концу лета прекратились вовсе.
Забыть случившееся ему помогло и возбуждение, связанное с тем, что по возвращении в город он впервые пошел в школу — прежде Марчелло учился дома. Все было новым — друзья, учителя, классы, расписание, в этой новизне, проявлявшейся по-разному, просматривалась идея порядка, дисциплины, совместных занятий, и это нравилось Марчелло после хаоса, отсутствия правил и одиночества, царивших в родительском доме. Школа была похожа на пансион, о котором он когда-то мечтал, но без принуждения и рабства. В школе было много приятных моментов и отсутствовали те, что делали бы ее похожей на тюрьму. Марчелло быстро заметил в себе пристрастие к школьной жизни. Ему нравилось вставать утром по часам, быстро умываться и одеваться, аккуратно заворачивать книги и тетради в клеенку, перехваченную резинкой, и спешить по улицам в школу. Ему нравилось врываться с толпой приятелей в старую гимназию, бежать во всю прыть по широким грязным лестницам, по убогим, звучным коридорам и замедлять свой бег уже в классе, между стоящими в ряд скамьями, перед кафедрой. Особенно ему нравился заведенный на уроках порядок: появление учителя, перекличка, опрос, состязание с приятелями при ответах на вопросы, победы и поражения в этом состязании, спокойный, бесстрастный голос преподавателя, само, такое характерное, устройство классной комнаты — ученики, объединенные общим стремлением к знаниям, сидящие рядами перед учителем. Между тем Марчелло был учеником посредственным, а по некоторым предметам и просто одним из последних.
В школе ему нравились не столько занятия, сколько совершенно новый образ жизни, более, чем прежний, соответствовавший его наклонностям. Вновь, в который раз, его привлекала нормальность, не зависящая ни от случайности, ни от предпочтений или естественных влечений души, а заданная, свободная от пристрастий, не принимающая в расчет индивидуальные склонности, ограниченная и подчиняющаяся бесспорным правилам, направленным к единой цели.
Но по неопытности и наивности он вел себя неуклюже и неуверенно, столкнувшись с другими правилами, негласными, но существующими, которые регулировали отношения между учениками. В этом тоже проявлялась новая нормальность, но приспособиться к ситуации было труднее. Впервые Марчелло понял это, когда его вызвали к доске показать письменное задание. Учитель взял у него тетрадь и, положив ее перед собой на кафедру, принялся читать. Марчелло, привыкший к дружеским, непринужденным отношениям с домашними преподавателями, вместо того чтобы спокойно стоять в сторонке и ждать, совершенно естественно обнял учителя за плечи и склонился к его лицу, чтобы вместе с ним прочесть задание. Преподаватель, не выказав никакого удивления, ограничился тем, что снял с плеча руку Марчелло, но весь класс грохнул от хохота, причем неодобрение ребят отличалось от учительского — в нем не было снисходительности и понимания. Едва чувство неловкости и стыда прошло, он принялся размышлять о происшедшем и понял, что, сделав столь невинный жест, нарушил сразу две нормы — школьную, основанную на послушании и уважительном отношении к учителю, и мальчишескую, требовавшую хитрости и скрытности. Что было особенно странно, обе эти нормы не противоречили друг другу, а, напротив, загадочным образом друг друга дополняли.
Но Марчелло сразу понял, что если стать хорошим учеником — довольно легко, то считаться среди товарищей ловким и развязным — гораздо труднее Этому мешала его неопытность, семейные привычки и даже внешность. Марчелло унаследовал от матери столь правильные и нежные черты лица, что их совершенство казалось почти него было круглое лицо со смуглой, мягкой кожей, маленький нос, хорошо очерченный рот с капризным и сердитым выражением, круглый подбородок; из-под каштановой челки, почти полностью закрывавшей лоб, несколько сумрачно, хотя невинно и ласково, смотрели серо-голубые глаза. Лицо было почти девичьим, но грубые мальчишки, пожалуй, не заметили бы этого, если бы его нежность и красота не соединялись с некоторыми прямо-таки женскими чертами характера, так что приходилось сомневаться, не является ли Марчелло девчонкой, переодетой мальчиком: он необыкновенно легко краснел, отличался непреодолимой склонностью выражать свои чувства с помощью ласковых жестов, испытывал желание нравиться, доходящее до подхалимства и кокетства. Эти свойства были присущи Марчелло с рождения, и потому он не отдавал себе в них отчета. Когда же он понял, что они делают его смешным в глазах мальчишек, было уже слишком поздно: даже если бы он сумел подавить в себе эти наклонности или хотя бы их контролировать, за ним уже установилась репутация девчонки в штанах.
Приятели шутили над ним постоянно, словно женственность его характера не вызывала больше сомнений. Они то спрашивали его с нарочитой серьезностью, почему он не сидит вместе с девчонками и чего это он решил сменить юбку на штаны; то выпытывали, почему у него не проколоты уши, чтобы носить сережки. Они то подкладывали ему платок с ниткой и иголкой, явно намекая на то, какой работой ему следовало бы заняться, то подсовывали коробку с пудрой. Как-то утром он попросту обнаружил в парте розовый лифчик, который один из мальчишек украл у старшей сестры. С самого начала они переделали его имя в женское, называя его уменьшительно Марчеллина. К этим насмешкам он относился со смешанным чувством досады и удовлетворения, словно где-то в глубине души такое отношение льстило ему и не было неприятно. Впрочем, он не мог объяснить, чем вызывалось его удовлетворение — качеством шуток или тем, что, издеваясь, приятели тем самым уделяли ему внимание. Но однажды утром, когда они, как обычно, зашептали у него за спиной: "Марчеллина… Марчеллина… правда, что у тебя женские трусики?" — он встал, поднял руку и, попросив разрешения говорить, громко пожаловался во внезапно наступившей тишине, что его обзывают женским именем. Преподаватель, бородатый мужчина, выслушал его, улыбаясь в седую бороду, и спросил:
— Тебя обзывают женским именем… каким же?
— Марчеллина, — ответил мальчик.
— А тебе это не нравится?
— Нет… потому что я мужчина.
— Поди сюда, — сказал учитель. Марчелло повиновался и встал рядом с кафедрой. — Теперь, — мягко произнес учитель, — покажи классу свои мускулы.
Марчелло послушно согнул руку и напряг мышцы. Преподаватель вышел из-за кафедры, дотронулся до его руки, с иронией кивнул головой в знак одобрения и, обратившись к классу, сказал:
— Как видите, Клеричи — мальчик крепкий и готов доказать, что он мужчина, а не женщина… кто хочет помериться с ним силой?
Последовало долгое молчание. Учитель обвел взглядом класс и заключил:
— Никто… значит, вы боитесь его… а поэтому престаньте называть его Марчеллиной.
Все школьники рассмеялись. Покраснев, Марчелло вернулся на место. Но с этого дня, вместо того чтобы прекратиться, насмешки возобновились с удвоенной силой, возможно, — потому, что Марчелло, как сказали мальчишки, наябедничал, нарушив тем самым негласный уговор о круговой поруке, связывавшей ребят между собой.
Марчелло понимал: чтобы шутки прекратились, он должен показать товарищам, что он не такой неженка, каким кажется. Интуиция подсказывала ему, что для этого недостаточно, как советовал ему учитель, выставить напоказ мускулы. Нужно было придумать что-то необычное, что поразило бы воображение одноклассников и вызвало бы их восхищение. Но что? Точно сказать не мог, но это должен был быть какой-нибудь поступок или предмет, с которым связывались бы представления о силе, мужестве, а то и попросту жестокости. Он заметил, что товарищи восхищались неким Авандзини, обладателем пары кожаных боксерских перчаток. Авандзини, худенький блондинчик, меньше ростом и слабее Марчелло, не умел даже этими перчатками пользоваться, и тем не менее они завоевали ему особое уважение. Такое же восхищение вызывал и некто Пульезе, потому что знал, а точнее, уверял, что знает, прием японской борьбы, которым, по его словам, можно было уложить противника наверняка. Сказать по правде, Пульезе ни разу не смог этот прием продемонстрировать, но это не мешало тому, что мальчишки уважали его так же, как Авандзини. Марчелло понимал, что должен как можно быстрее обзавестись чем-нибудь вроде боксерских перчаток или изобрести нечто героическое наподобие японской борьбы. Вместе с тем он видел, что не так легкомыслен и несерьезен, как его приятели, что, хочет он того или нет, он принадлежит к породе тех, кто воспринимает жизнь и накладываемые ею обязательства всерьез, что на месте Авандзини он расквасил бы своим противникам нос, а на месте Пульезе свернул бы им шею. Эта неспособность к легкомысленному, безответственному поведению вселяла в него смутную неуверенность в себе. Так, желая предоставить товарищам доказательство своей силы, которое они как бы требовали в обмен на уважительное к нему отношение, Марчелло одновременно этого побаивался.
В один из последующих дней он заметил, что некоторые мальчишки, те, что издевались над ним с особым ожесточением, сговариваются между собой. По их взглядам ему показалось, что они замышляют какую-то новую, направленную против него шутку. Тем не менее урок прошел без происшествий, хотя переглядывания и перешептывания укрепили Марчелло в его подозрениях. Прозвенел последний звонок, и Марчелло, не глядя по сторонам, направился домой. Было начало ноября, в мягком воздухе последнее тепло и запахи ушедшего лета, казалось, смешивались с дыханием приближавшихся осенних холодов. Марчелло в глубине души был возбужден атмосферой опустелости и разрушения, царившей в природе, угадывая в ней то же стремление к уничтожению и смерти, которое несколько месяцев тому назад заставило его расправиться с цветами и ящерицами. Лето было неподвижным, прекрасным, изобильным временем года — ясное небо, покрытые листвой деревья и в их ветвях — множество птиц. Теперь Марчелло с наслаждением наблюдал, как осенний ветер разоряет, разрушает эту красоту, это изобилие, эту неподвижность, гоняя в небе темные рваные облака, срывая листву с деревьев и кружа ее по земле, прогоняя прочь птиц, которые, готовясь к отлету, сбивались меж листьев и туч в аккуратные черные стаи. На повороте Марчелло заметил группу из пяти ребят, преследовавших его. В том, что они шли именно за ним, не было сомнений, так как двое из них жили совсем в другой стороне. Но Марчелло, погруженный в свои осенние ощущения, не придал этому значения. Он спешил дойти до большого бульвара, обсаженного платанами, откуда окольным путем можно было добраться до дома. Он знал, что на тротуарах полным-полно опавших листьев, желтых и шелестящих, и предвкушал удовольствие от того, как будет шагать по листьям, разбрасывать их, а они будут шуршать у него под ногами. Пока же он старался отделаться от своих преследователей, то заходя в подворотню, то смешиваясь с толпой. Но он быстро заметил, что эти пятеро легко нападали на его след. Бульвар был уже близко, и Марчелло стало стыдно, что мальчишки увидят, как он забавляется с листьями. Решив не бояться их, он внезапно обернулся и спросил:
— Зачем вы идете за мной?
Один из ребят, остролицый блондин, стриженный наголо, быстро ответил:
— Мы идем не за тобой, дорога общая, разве не так?
Марчелло ничего не ответил и пошел дальше.
Вот и бульвар; между двумя рядами гигантских голых платанов, за которыми выстроились многооконные дома, лежали опавшие листья: желтые, словно золото, они усеяли черный асфальт, кучами громоздились в канавах. Мальчишек не было видно, возможно, они решили больше не преследовать его, и он был один на широком бульваре с пустынными тротуарами. Не спеша Марчелло погрузил ноги в листву и стал шагать потихоньку, наслаждаясь тем, что ноги утопают по колено в подвижной, легкой шуршащей массе. Но едва он нагнулся, чтобы поднять горсть листьев и подбросить их вверх, как услышал насмешливые голоса: