Конгревова ракета
Шрифт:
Любила ли она Калиновича? Ее поступки показывают, что вроде бы любила безумно. Вот Калинович, пожив в Петербурге, обнищав, не найдя службы, измучившись нравственно, пишет ей письмо. Признается, что сбежал, прощается. А Настенька берет и приезжает к нему. Не просто приезжает, а практически продав недвижимость, обманув и бросив больного отца. Привозит Калиновичу солидную для уездной жизни, но крошечную для столичной сумму денег.
Калинович снова бежит от Настеньки, женится на богатой Полине, становится в итоге губернатором. И тут вновь, после десятилетней разлуки, появляется Настенька – популярная актриса – и ищет встречи
Потрясающа эта встреча. Настенька не высказывает Калиновичу претензий, не обвиняет его в своей несложившейся судьбе, не обличает в подлости, как должно бы быть в любом нормальном русском романе. Нет, их встреча проходит вот так:
– Ну, садись! – говорила Настенька, силясь своей рукой достать и подвинуть Калиновичу стул. ‹…›
Калинович сел и, уставив глаза на Настеньку, ничего не мог говорить.
– Угодно вашему превосходительству чаю? – спросила она шутя.
– Хорошо, – отвечал Калинович. ‹…›
– Однако ваше превосходительство изволили порядочно постареть! – заговорила наконец Настенька, продолжая с нежностью смотреть на Калиновича. Тот провел рукою по коротким и поседевшим волосам своим.
– И вы не помолодели! – проговорил он.
– Еще бы! Но только не в чувствах, – отвечала Настенька с шутливой кокетливостью.
– А может быть, и я тоже, – возразил Калинович с улыбкой.
Лицо Настеньки вдруг приняло серьезное выражение.
– Слышала, мой друг… все мне рассказывали, как ты здесь служишь, держишь себя, и я тебе говорю откровенно, что начала после этого еще больше тебя уважать, – проговорила она со вздохом. ‹…›
– Но, скажите мне, давно ли вы и каким образом попали на театр? – спросил Калинович Настеньку. ‹…›
– После той прекрасной минуты, когда вам угодно было убежать от меня и потом так великодушно расплатиться со мной деньгами, которые мне ужасно хотелось вместе с каким-нибудь медным шандалом бросить тебе в лицо… и, конечно, не будь тогда около меня Белавина, я не знаю, что бы со мной было…
Калинович слегка улыбнулся.
– Белавина? – повторил он.
– Да… Что ж вы с таким ударением сказали это? – подхватила Настенька.
– Vous etiez en l iaison avec l ui? [1] – спросил Калинович нарочно по-французски, чтобы капитан и Михеич не поняли его.
Настенька покраснела.
– Ты почему это знаешь? – спросила она, бросая несколько лукавый взгляд.
Надобно сказать, что вообще тон и манеры актрисы заметно обнаруживались в моей героине; но Калиновича это еще более восхищало.
– Я все знаю, что вы делали в Петербурге, – отвечал он.
Настенька улыбнулась.
И далее она говорит поразительные по своей смелости и откровенности, а может, и точности слова:
1
Вы были близки с ним? (Фр.)
– Послушай, – начала она, – если когда-нибудь тебя женщина уверяла или станет уверять, что вот она любила там мужа или любовника, что ли… он потом умер или изменил ей, а она все-таки продолжала любить его до гроба, поверь ты мне, что она или ничего еще в жизни не испытала,
Калинович поцеловал у ней при этом руку.
– Но в то же время, – продолжала она, – когда была брошена тобой и когда около меня остался другой человек, который, казалось, принимает во мне такое участие, что дай бог отцу с матерью… я видела это и невольно привязалась к нему.
– И… – добавил Калинович.
– Что и?.. В том-то и дело, что не и! – возразила Настенька. – Послушайте, дядя, подите похлопочите об ужине… Как бы кстати была теперь Палагея Евграфовна! Как бы она обрадовалась тебе и как бы угостила тебя! – обратилась она к Калиновичу.
– А где она? – спросил тот.
Настенька вздохнула.
– Она умерла, друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.
Капитан, мигнув Михеичу, ушел с ним.
Калинович сейчас же воспользовался их отсутствием: он привлек к себе Настеньку, обнял ее и поцеловал.
– Ну-с? – проговорил он, сажая ее к себе на колени.
– Ну-с? – отвечала Настенька. – Ты говоришь и… но ошибаешься; связи у меня с ним не было… Что вы изволите так насмешливо улыбаться? Вы думаете, что я скрытничаю?
– Есть немножко, – возразил с улыбкою Калинович.
Настенька отрицательно покачала головой.
– Давно уж, друг мой, – начала она с грустной улыбкой, – прошло для меня время хранить и беречь свое имя, и чтоб тебе доказать это, скажу прямо, что меня удержало от близкой интриги с ним не pruderie [2] моя, а он сам того не хотел. Довольны ли вы этим признанием?
2
Стыдливость (фр.).
Калинович опять улыбнулся и проговорил:
– Глуп же он!
– Нет, он умней нас с тобой. Он очень хорошо рассчитал, что стать в эти отношения с женщиной, значит прямо взять на себя нравственную и денежную ответственность.
Боюсь навлечь на себя гнев почитателей Достоевского, но откровения Настеньки представляются мне сильнее монологов Настасьи Филипповны и прочих героинь Федора Михайловича. И вообще сцена эта… Короче говоря, будь я цензором, я бы…
Кстати, цензура обратила внимание на «Тысячу душ», и не окажись у Писемского такого заступника, как Гончаров, который тогда служил в цензурном комитете, роман мог быть вычищен до неузнаваемости. Иван Александрович получил замечание… Кстати, интересный факт, сражаясь за «Тысячу душ», Гончаров как раз дописывал «Обломова», который во многом перекликался, спорил и уж точно конкурировал с произведением Писемского. (Но о параллели «Тысяча душ» – «Обломов» чуть дальше.)