Конкур со шпагой
Шрифт:
Ираида Павловна встала, выпрямилась во весь свой прекрасный рост; из широкого рукава халата величественно выползла сухая и гибкая, покрытая венами рука и повелительно указала нам на дверь:
– Оставьте мой дом, молодые люди!
Кот Базиль подошел к хозяйке, небрежно потерся об ее ногу, сел, укутался хвостом и так холодно, такими пустыми глазами взглянул на нас, будто хотел сказать: "Я не понимаю, почему они еще здесь?" Болонка Даша залаяла и на всякий случай свалилась с тахты и исчезла.
– О вашем недостойном поведении я нынче сообщу куда следует. Поверьте,
Яков поклонился насмешливо - я не ожидал, что у него это получится и поправил "графиню":
– Навсегда нам прощаться еще рано. В ближайшее время я буду счастлив принять вас у себя в департаменте. Желаю здравствовать!
Едва мы вернулись в райотдел, позвонил Павлик.
– Я из автомата, - сказал он.
– Только что был у мамочки. Профессор тоже. И при мне ему кто-то позвонил.
– Так, не волнуйся, Паша, спокойнее. Кто звонил?
– Не знаю. Но профессор сначала испугался, потом стал оправдываться, а потом грустно сказал: "Хорошо, но мне нужно за ними заехать" - и положил трубку. И набросился на меня...
– То есть как?
– Орал всякое, и ногами топал, и слюной брызгал, и визжал, я чуть не испугался.
– Павлик засмеялся.
– Что именно он орал?
– Да это неважно, Сергей Дмитрич.
– Очень важно, Паша, очень.
– Назвал меня пьяницей и... жуликом... И поддельщиком.
– Почему?
– Не знаю, я у него ничего не крал. Маман упала в обморок и придавила Дашу.
– А как она сейчас?
– Под тахтой сидит, скулит...
– Да не Даша, а... маман?
– Ты знаешь, жива. Голова в полотенце, глаза в слезах. "Боже мой! Боже мой!" А как с... этим?
– Порядок, Паша, он у нас.
– Отлично. Я рад за вас. И за себя - тоже. А с профессором я уж сам разберусь!
– Я тебе разберусь! Сиди как мышка!
– Что вам еще надо?
– спросил Егор Михайлович.
– Пока ничего.
– Желаю удачи!
– Бритва у вас с собой? Или в парикмахерскую пойдете?
Профессор выскочил из дома и сел в такси, которое, видимо, ждало его. В руке он держал портфель.
Мы спокойно поехали следом.
– Знаешь, Серега, - сказал Яков.
– Я хочу начальству бумагу написать. Большую такую и серьезную.
– В отставку собрался?
– Не, погожу еще. Вот просеивал я коллекционеров, чего только не насмотрелся. Ты знаешь, в музеях того нет, что содержится в частных коллекциях. И все это без конца тасуется, меняется, продается. Ну ладно бы вещи, так сказать, безымянные, какие-нибудь смокинги и лапоточки, прялочки и колокольчики... А то, представляешь, показывают мне (я к примеру): табакерка Дениса Давыдова, бальная книжка Гончаровой, письма Чехова, трубка Алексея Толстого... И ни у кого не возникает ни тени сомнения в том, что эти вещи принадлежат им по праву. Им, а не всему народу, не государству. Добро бы еще - прямые наследники, так нет: все куплено, или выпрошено, или явно похищено. Надо, мне кажется, всерьез этим заняться. Я первый раз с этим столкнулся и никак не пойму, почему мы допускаем
В тихом, малолюдном переулке, недалеко от гостиницы, профессор вышел из такси и стал в сторонке на тротуаре.
Почти сразу же подъехала дипломатическая машина. Из нее выскочил худенький, но жилистый на вид, рыжеватый иностранец, что-то резко сказал профессору, передал ему длинный неудобный сверток и принял от него сверток поменьше, который профессор достал из портфеля. Профессор стал что-то заискивающе объяснять, но иностранец не отвечал ему, сел в машину и уехал.
Мы терпеливо наблюдали эту милую сценку. Профессор понуро побрел по улице со свертком и портфелем в руках. Сверток был похож на футляр музыкального инструмента.
Такси тронулось за ним, водитель приоткрыл дверцу и что-то сказал. Профессор, как проснувшись, посмотрел на него и покорно сел в машину.
– Поехали дальше, Валя, - сказал Яков.
– В гости к профессору Пахомову, на... как это... файв-о-клок. Во, научился в таком блестящем обществе.
Профессор действительно поехал домой.
Мы подождали немного и вошли за ним в подъезд.
Табло над лифтом показывало цифру 3.
– Пешком?
– спросил Яков.
– Пешком!
Где-то между первым и вторым этажом мы услышали наверху злую ругань и побежали, прыгая через ступеньки.
Дверь в квартиру Пахомова была приоткрыта, и я было уже вошел туда, но Яков придержал меня:
– Постой, неудобно, - семейная сцена.
– Мерзавец!
– орал профессор.
– Откуда ты это взял?
Голос Павлика мы тоже слышали, но слов разобрать не могли, он говорил гораздо спокойнее. Услышали только одну фразу:
– По сравнению с вами - артист благородный человек, он хоть и шкодил, но не торговал шпагами на вынос!
– Пошел вон!
– завизжал профессор.
– Подонок!
Послышался звук пощечины, и я нажал кнопку звонка.
Профессор стоял в прихожей, прижавшись спиной к стене, и держался за щеку. Павлик, бледный и решительный, стоял рядом.
На столике лежал в куче разорванной бумаги футляр, обтянутый черной кожей и обитый медными уголками.
– Забирайте ваши вещи, гражданин Пахомов, - сказал Яков.
– Поедете с нами.
Шпага лежала на столе Егора Михайловича, рядом с бритвой, которую злорадно подсунул Яков.
– Красавица, - пропел наш начальник довольно верно и приятным тенорком.
– Богиня! Ангел! Было из-за чего копья ломать. Молодцы, опята! Но это без обмана? Это она на сей раз, точно она?
– "Лезвие плоское, узкое, сжатого ромбовидного сечения, гравированное с обеих сторон клинка узорами растительного характера, - начал размеренно цитировать Яков.
– Ближе к рукоятке - девизы... Эфес оригинального исполнения и тонкой работы..."
– Хватит! Хватит! Ублажили старика, теперь и в отставку можно.
– Усики уберите, прежде чем рапорт писать, Егор Михайлович, - ехидно напомнил Яков.
– А ты жестокий человек, Щитцов. Я тебе это припомню, - пригрозил наш лютый начальник.
– Заключение по делу о хищении детской площадки где? То-то. Делаю вам замечание. За работу, ребятки.