Константин Леонтьев

Волкогонова Ольга Дмитриевна

Мария Владимировна взяла Елизавету Павловну к себе, в Орловский монастырь, где та жила довольно долго, — вдова Леонтьева умерла уже после Октябрьской революции. Маша заботилась о ней до последнего ее дня, причем снова (как когда-то, до своей любовной бури) сильно к Лизе привязалась.

С. Н. Дурылин со слов Марии Владимировны рассказывал о вдове Леонтьева: «„Она была цыганка“: — все просит, все выпрашивает, — и раздает всем. Была очень добра. Уже в старости, в Орле, ее очень любили монашки и все у нее были друзья, а она то стрясет яблок с чужого дерева, то сошьет кисет из чужого куска материи, то возьмет какую-либо вещь, выпросит — но непрестанно все раздает на улице первому встречному. Она ничего никогда не умела делать» [868] . Похоронили Елизавету Павловну на Иоанновском кладбище при Орловском монастыре.

868

Цит.

по: Леонтьев К. Н.Полное собрание сочинений и писем: В 12 т. Т. 6. Кн. 2. С. 300.

Недвижимости у разорившегося помещика Леонтьева никакой не осталось, «движимостью» же он попросил распорядиться Екатерину Васильевну Самбикину, — хотя после исключения из его имущества кудиновских вещей, принадлежавших Маше по завещанию Феодосии Петровны, распоряжаться было почти нечем. Библиотеку свою Леонтьев завещал трем ученикам — Иосифу Фуделю, Анатолию Александрову и Ивану Кристи. Фальшивое серебро («не все успел посеребрить», — сокрушался Леонтьев) было дорого только как память о Кудинове, мебель (принадлежавшую по закону Маше) он советовал ей оставить в Оптиной или послать в Шамордино.

В «Посмертных желаниях» Леонтьев все свое небольшое личное имущество расписал друзьям и близким — на память. Александрову — чернильницу чугунную и вазы «с птичками», Фуделю — золотые часы с подставкой и деревянную чашку в русском стиле, Бобарыкину — портрет отца Иеронима Афонского и рамки красного дерева, Грингмуту — материнский красный сафьяновый альбом, Варе — ордена (их, мол, и продать можно), старую шубу и одежду — племяннику Владимиру… Константину Николаевичу и завещать-то особенно нечего было, но он постарался никого не обойти своим вниманием и не обидеть.

Четыре самые дорогие сердцу иконы Леонтьев упомянул особо: «Образа мои— 1) Св. Константина — Лизав<ете> Павловне! — 2) Св. Пантелеймона — в окладе — Марье Вл<адимиров >не! — 3) Кудиновскийобраз — Спаситель на белом овале с выдвижной дощечкойсзади — Екатер<ине> Василь<евне>.— 4) Финифтяный крест на подставке — Людм<иле> Осиповне Раевской. —Остальные иконы — кому угодно». Думаю, что здесь названы самые дорогие Леонтьеву люди, и Маша идет второй после жены. Подтверждает это еще одно его желание: не класть к нему в гроб крестильный крестик и материнскую ладанку, с которыми при жизни он не расставался. Константин Николаевич хотел, чтобы после его ухода их носила Мария Владимировна — «для забвения скорбей, причиненных мною, и для поминания меня грешного одним лишь добром» [869] . Он завещал положить с ним «маленький образок Св. Павла, которым благословила меня Лиза в <18>55 году, при первой нашей встрече» [870] .

869

Леонтьев К. Н.Мои посмертные желания // Леонтьев К. Н.Полное собрание сочинений и писем: В 12 т. Т. 6. Кн. 2. С. 42.

870

Там же.

Перечень посмертных желаний открывался двумя пунктами, которые не были выполнены. «Убедительно прошу тело мое вскрыть: пригласить врача для этого. — Обыкновеннымпризнакам смерти я не доверяю. Примеры обмирания или летаргического сна слишком часты, чтобы мне (при крайней слабости моей, при слабом сердцебиении моем и, с другой стороны, при замечательной какой-то живучестимоей…) — не бояться быть зарытым живым. — Пусть Господь простит мне эту глупую мнительность» [871] .

871

Там же. С. 39.

Леонтьев был не единственным из известных нам людей, страдавших тафофобией— боязнью быть погребенным заживо (самый выразительный пример — Н. В. Гоголь). Но вскрытия не делали — оно не понадобилось: телесная оболочка быстро заявила о своей бренности.

Второе неисполненное желание — место погребения. «Где бы я ни находился в день смерти, — писал Леонтьев, — я прошу отвезти мое

тело в Оптину. — От. Амвросий обещал мне давно, что мне дадут даром большое место за алтарем той удаленной церкви, которая находится около усадьбы От. Ювеналия, за больницей. И что и близких туда моих, если желаю, можно там похоронить» [872] . Константин Николаевич мечтал, чтобы не только его могила была в Оптиной, но и останки матери, Феодосии Петровны, тетушки Катерины Борисовны и даже брата Владимира Николаевича (Маше в утешение) были бы перевезены туда же. Но ни его там не похоронили, ни прах близких к нему не перевезли. Почему? Вероятная причина в том, что старец Амвросий к тому времени уже покинул земную юдоль, а простой ссылки на его слова было недостаточно для такого решения. Возможно и то, что к настоятелю Оптиной никто и не обращался с такой просьбой (средств перенос могил требовал немалых)… Так и остался Константин Николаевич в Гефсиманско-Черниговском скиту — один, без близких. Не навсегда. В 1919 году привезли туда же на дровнях тело его дорогого друга — Василия Васильевича Розанова. Так продиктовали события нового, XX века.

872

Леонтьев К. Н.Мои посмертные желания // Леонтьев К. Н.Полное собрание сочинений и писем: В 12 т. Т. 6. Кн. 2. С. 39.

Наступившие после Февральской революции хаос, голод и разруха выгнали Розанова с семьей в августе 1917-го из Петрограда в Сергиев Посад, где он встретил Октябрьскую революцию. Здесь Розанов писал «Апокалипсис нашего времени», а готовые части выпускал небольшими брошюрами. За «Апокалипсис» он брал «гонорары» дровами и мукой, поскольку в буквальном смысле нищенствовал и голодал… Спустя год с небольшим Розанов слег после апоплексического удара и через несколько месяцев страданий скончался, в 1919 году. Исхудавшее тело Розанова отвезли на дровнях, покрытых еловыми ветками, в Черниговско-Гефсиманский скит и похоронили возле могилы Леонтьева. Они не встретились при жизни, зато после смерти упокоились совсем рядом.

Прошло еще немного времени, и в скиту устроили Исправительный дом имени Ивана Каляева (эсера-боевика, казненного в 1905-м за убийство московского генерал-губернатора) для проституток и уголовников. Дочери Розанова, Тане, искавшей работу, чтобы прокормиться, предложили там стать уборщицей. Тогда же были уничтожены кресты на могилах, осколками могильных плит с монастырского кладбища вымостили дорогу, а сами могилы Леонтьева и Розанова затоптали, — не специально, конечно, не в гневе праведном, а как-то так, само собой… Побывавший там в 1927 году Михаил Пришвин оставил следующее описание: «Чугунный памятник К. Леонтьева опрокинут, центральная часть его с надписью выбита. Очертаний могилы Розанова на земле почти не было заметно».

Если бы не Пришвин, могилы бы так и сгинули. Но делу помогло особое отношение Пришвина к Василию Розанову — его гимназическому учителю географии. Позже он выведет своего учителя в автобиографическом романе «Кащеева цепь» под именем «Козел»: Миша Пришвин учился в гимназии катастрофически плохо и по докладной записке Розанова был из нее исключен с «волчьим билетом». (По фантастической иронии судьбы в 1919 году Пришвина назначат на должность учителя географии в ту самую елецкую гимназию!)

Вместе с тем критики не раз отмечали влюбленность Пришвина в Розанова-писателя и его несомненное влияние на пришвинские сочинения. Один из исследователей его творчества заметил, что многими писателями Пришвин «переболел» и «только Розановым был болен неизлечимо» [873] .

873

Варламов А. Н.Пришвин. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 43.

Интересовался Пришвин и работами Леонтьева, размышления о которых неоднократно встречаются в его дневниках. В 1930 году, например, он записал не для постороннего глаза: «Читаю К. Леонтьева. Самое худшее его предчувствие сбылось, и мрачные пророчества осуществились. Настоящая действительность: „Не хотели чтить царя, чтите Сталина. Сброшена царская мантия, и трон и сам царь расстреляны, но необходимость царя осталась: в дыру кляп забили и корабль, хотя и плохо идет, но все-таки на воде держится“…» [874]

874

Пришвин М. М.Дневники: 1930–1931. Кн. 7. СПб.: Изд-во «Росток», 2006. С. 99.