Константин Павлович
Шрифт:
Всё могло обернуться иначе. Великий князь был не безнадежен, многие отмечали в нем доброту, щедрость, искренность, однако чтобы прощать ему крыс и барабаны, приемчики и ухватки, вспыльчивость и деспотизм, чтобы пробраться сквозь этот непролазный густой лес к лучшему в нем, нужно было иметь сердце не только любящее — мудрое. Но как требовать мудрости от четырнадцатилетней немецкой принцессы, пусть и очаровательной, и мягкой, пусть по-своему и весьма доброй… Анна Федоровна писала жалостные письма родным, постепенно открылась матери, потом и отцу, у которого была любимой дочерью. Дело, однако, было сделано — это сознавали и без меры тщеславные родные, это понимала и сама Анна Федоровна. Понимала и рвалась домой. Но при Екатерине бежать ей не удалось.
ЛЮШЕНЬКИ-ЛЮЛИ!
6 ноября 1796 года императрицы Екатерины не стало. Она так и не успела отстранить сына от царствования,
В день своего восшествия на престол Павел назначил Константина полковником лейб-гвардейского Измайловского полка, Александра — Семеновского полка и генерал-губернатором Петербурга; спустя три дня великие князья возглавили полки в качестве шефов. Оба спешно облачились в гатчинские мундиры и «напоминали собой старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок» {123} . Офицерам срочно закупались трости и перчатки с раструбами, команды на разводах зазвучали так же, как в Гатчине {124} . Через три дня после воцарения Павла в Петербург прибыла «Гатчинская армия», над которой столичные снобы смеялись не таясь. «Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! И как странно они говорили! Это были по большей части малороссы. Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из ста тридцати двух офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства. Все новые порядки и новые мундиры подверглись строгой критике и почти всеобщему осуждению» {125} . Так восприняли гатчинцев гвардейские офицеры. У великих князей Гатчина вызывала совсем иные чувства.
Они начали посещать крошечное Павлово царство с юности. За шлагбаумом их встречали русский ванька в прусском парике и мундире, чудесной архитектуры дворец, просторный парк с вековыми дубами, прозрачные ручьи и глубокие озера, в которых водились стерляди и форели. Еще там водился собственный военный флот, а рядом располагалось войско с пехотой, кавалерией и конной артиллерией, всего 2399 человек.
Здесь всё было по-настоящему — у великих князей появилось занятие, мужское, серьезное, хоть какое — бабушка никакой конкретной и осмысленной деятельностью занять их не умела. У Павла братья обучались премудростям военной науки, участвовали в маневрах, сами командовали войском, уставали, ошибались, трепетали перед отцом. Это было хоть какое-то подобие жизни. Разворачивание колонны, атаки с предварительным вызовом четвертых взводов, перемены фронта, пот, топот, ругань, плевки, крики… Но это потом.
Открывало учения таинство высокое и чистое, чарующее стройностью, завораживающее строгой красотой. Застывали ряды караульных, недвижно, немо смотрели друг другу в затылок солдаты. Вдруг являлся он, их грозный бог. Сверкал монокль подзорной трубы, играл военный оркестр. Офицеры выступали вперед, в воздухе мелькали короткие эспонтоны [9] , ряды приходили в движение, подразделения маршировали, разделяясь и соединяясь вновь. Флигельманы выскакивали на поворотах, взмахивали ружьями, командиры подпрыгивали и покачивались на носках. Боже упаси нарушить ровность линий! Горе провинившимся!
9
Эспонтон — колющее древковое холодное оружие, чаще использовавшееся как парадное.
На богослужении недопустимо и малейшее бесчинство. Вахтпарад, собственно развод караульных, на котором они получали пароль и с которого отправлялись на свои посты, при Павле обрел действительно сакральный смысл. Это не солдатики — это всё Российское государство шагало здесь, стройное, послушное, безмолвное, телом, душой, делом, словом и помышлением преданное своему государю. А потому и нарушение стройности было равносильно святотатству, измене.
«Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки и на весьма большие расстояния. Это случалось настолько часто, что у нас вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сот рублей ассигнациями, дабы не остаться без денег в случае внезапной ссылки» {126} . «На вахтпарадах под барабанный бой объявлялась война, заключался мир, диктовались трактаты, писали грозные и милостивые повеления, толпами с вахтпарада развозили людей в ссылку, на всегдашнее заточение в крепости, монастыри и жаловали чинами, орденами, раздавали земли и крестьян, чтобы улучить счастливую минуту, когда Павел Петрович был весел, доволен вахтпарадным ученьем, когда батальон зашел поразводно ровно; офицеры громко и протяжно проревели: “стой! равняйся!” Павел Петрович возгласил: “По чарке вина, по фунту говядины, по рублю на человека!” и начал напевать любимую песню:
Ельник, мой ельник, Чистый мой березник, Люшеньки-люли!» {127}Но то был уже венец дела, торжество гармонии, закладывалось же, формировалось, отрабатывалось всё еще в те времена, когда Павел властвовал в одной Гатчине. «В этом замкнутом и обособленном мире были свои шутки, свое злословие, заключались дружеские связи, были свои признанные герои фронта, из которых ни один не оправдал этого имени в настоящей службе. На парадах и маневрах этой армии в миниатюре развертывались важные события, возвышения и падения фортуны, неудачи и успехи, которые приносили людям то ужас, то несказанную радость» {128} .
Именно с гатчинских пор яд обожания парадной стройности проник и в сердца великих князей. После посещений резиденции отца с уст их все чаще слетало гордое: «А вот это по-нашему, по-гатчински!» А как сладко было прятаться от бабушки, когда они, измученные и потные, возвращались с учений, быстро и тихо проникали в свою половину, в спешке стаскивали потешный гатчинский мундир. Разумеется, Екатерина обо всем была прекрасно осведомлена, морщилась, но не тревожилась ни о чем — она слишком мало уважала сына, чтобы допустить мысль о бунте. Нередко Павел проводил учения рядом с Царским Селом, от пальбы у императрицы делались мигрени, но она вновь безмолвствовала — мечущийся в гатчинской клетке сын нуждался в занятии.
Парадомания заразила обоих великих князей в равной степени — по свидетельству некоторых современников, Александpa Павловича даже больше. В Гатчине он оглох на одно ухо — от пальбы аракчеевских пушек. Слух Константина остался невредим, однако душа оказалась задета гатчинскими нравами намного глубже, чем у брата. Служить в гатчинском войске никогда не было престижно, к Павлу попадали офицеры, изгнанные из армии, нередко за самые низкие проступки. Первый из них, инспектор гатчинской артиллерии Алексей Андреевич Аракчеев, в свое время был переведен сюда за жестокое обращение с кадетами.
Площадная брань, палка и арест — вот главные здешние учителя. Фрунт, выпивка и любовные похождения — вот основные темы казарменных разговоров. Так, с самых юных лет, Константин Павлович очутился в казарме, «между гатчинскими офицерами, грубыми, грубо воспитанными, никогда не бывшими в хороших обществах, у которых был собственный свой язык, с примесью непотребной народной брани, похабных поговорок, ямских сравнений, солдатских острот, вечный разговор о фрунте и, что еще хуже, о водке, картах и девках. Самые гвардейские генералы… были горькими питухами. Рано приучил он и душу, и глаза свои видеть, как наказывают солдат палками, фухтелями, шомполами и даже стремянными путилищами» {129} . Но, как это часто случается с недолюбленными мальчиками, грубость великий князь принимал за удаль, распущенность за свободу, автоматическое исполнение приказов за преданность. «Офицер не что иное, как машина». «Образование, рассуждения, чувства чести и прямоты вредны для строгой дисциплины» {130} . Гатчинский дух, вскоре воцарившийся и в императорской павловской армии, был принят Константином как родной и единственно возможный.
СЫН ПЕТРОВ
На следующий же день после воцарения Павел пожелал воскресить память о своем невинно убиенном родителе Петре III — гроб императора был извлечен из-под земли и поставлен в Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря, где 34 года назад его похоронили. Старый гроб переложили в новый, «обитый золотым глазетом, с гербами императорскими, в приличных местах с гасами серебряными» {131} . При жизни Петр III так и не успел короноваться, и спустя шесть дней Павел поправил несправедливость: «Император вошел в царские врата, взял с престола приуготовленную корону, возложил на себя и потом, подойдя к останкам родителя своего, снял с главы своей корону и при возглашении вечной памяти положил ее на гроб в Бозе почившаго императора» {132} . Короновав отца, Павел посмертно наградил его и орденами, которые при Петре III еще не были учреждены.