Константин Павлович

Кучерская Майя Александровна

Письмо цесаревича Константина графу Ф.В. Сакену, 15 февраля 1827 года

«Я имел честь получить почтеннейшее письмо Вашего Сиятельства от 24 прошедшего января при возвращении моем из С.Петербурга, за которое приношу вам мою искреннейшую благодарность. Изъяснение в оном мнения вашего относительно нынешнего политического положения Европы есть совершенно согласное с моим, присовокупляя к сему, что я в пребывание мое в С.-Петербурге, нимало не скрывая, откровенно и гласно изъявлял оное, начиная сие пред самим Государем Императором, что иметь нам войну нет никакой в виду пользы. Начать оную весьма легко; какой же будет конец — это одному только Богу известно. Надеяться на свою силу невозможно. Наполеон показал над собою разительный пример: при всем могуществе его — какие вышли последствия?

И хотя уничтожение его сил приписывают не столько нашему оружию, как морозам. То и с нами не может ли подобного сему случиться от турецких жаров? И турецкие дела представляют такую компликацию, что, начав с турками войну, могут от оной возгореться такие последствия, которым и конца предвидеть не можно. Положим, чтобы мы заняли Царьград; но не говоря уже о чрезмерных пожертвованиях, к чему сие ведет? Установить какую-то показную греческую республику, подобную как Американские штаты и полуденные американские же новые республики. Какую от сего ожидать для России пользу, иметь ли таких себе соседей или турок, в этом, кажется, нет сомнения. Я нашел в С.-Петербурге весьма многих лиц, которые согласно со мною судят и предвидят сии обстоятельства, и я старался, сколько мне было возможно, утушать огонь» ^{500} .

* * *

14 (26) апреля 1828 года Николай подписал Манифест о войне с Турцией. Через 11 дней русская 95-тысячная армия под предводительством фельдмаршала Витгенштейна вступила на территорию Дунайских княжеств. В конце мая к ней присоединился и сам император, решив лично участвовать в походе, чтобы «быть готовым принять в любой момент предложения султана», которые тот, возможно, пожелает сделать, «а также и для того, чтобы иметь возможность остановить войска», когда это покажется необходимо ^{501} .

Прологом к войне послужило истребление союзниками (Россией, Англией и Францией) турецкого и египетского флота в Наваринской бухте. Поводом к сражению послужило убийство парламентера союзнических держав, в итоге 8 (20) октября 1827 года флот союзников одержал верх над турками, несмотря на численное превосходство последних. Николай был доволен и героизмом русских, и единодушием объединенных войск, и тем, что позиция России отныне совершенно прояснилась: «В этом деле мы не являемся ни греками, ни турками», «мы желаем лишь порядка и спокойствия» ^{502} .

Константин Павлович считал, что наваринская победа выгодна одним англичанам, и, очевидно, совершенно забыв вкус молока вскармливавшей его гречанки, полагал, что греческое восстание должно быть подавлено ^{503} . Посетив Петербург в начале 1828 года, цесаревич ясно высказывался против войны с Турцией, находя ее делом опасным и непредсказуемым. «По слабому моему разумению, не с Востока можем мы ожидать зла, но с Запада, из этого очага всяких возмутительных мыслей» ^{504} , — замечал он в одном из частных писем уже в разгар войны.

Нетрудно себе представить, как при таких взглядах цесаревич реагировал на предложение Николая привлечь к участию в войне поляков. Николай, надеясь включить в состав русских войск польские, хотел достичь сразу нескольких целей. Во-первых, для чего-нибудь и существовала же польская армия, доведенная цесаревичем до идеального состояния; отчего было не проверить ее в бою? Во-вторых, поляки, имевшие свою историю отношений с турками, могли вспомнить славные времена короля Яна Собеского, не раз побивавшего турецкую армию в 80-е годы XVII века; участие в новой войне с турками польстило бы их национальному самолюбию. В-третьих, общее сражение против магометан могло сплотить братьев-славян теснее, чем самая пламенная речь российского государя на сейме, самые заманчивые обещания, клятвы в дружбе и договоренности. В результате неприязнь поляков к русскому правительству могла стать слабее.

Но как было бросить в бойню, грязь, пот, хрип, крик — словом, на верную гибель вышколенное, обожаемое, чистенькое польское войско, в котором едва не каждого цесаревич знал лично — и в лицо, и по имени? «Война портит войско». И на предложение государя цесаревич отвечал твердым отказом. «Помню, что государь думал отправить часть польской армии в поход… Великий князь Константин Павлович не согласился с этим мнением, хотел удержать, сохранить свою армию; и точно, он сохранил ее в целости против себя и России, — с горечью замечала позднее А.Д. Блудова, дочь товарища министра

народного просвещения Д.Н. Блудова. — Помню, что батюшка и все наши друзья находили это большой, несчастной ошибкой; но положение великого князя и отношение государя к нему были такие особенные, такие ненормальные, что уступка желанию старшего брата была необходимой» ^{505} . 18 польских офицеров цесаревич отстоять всё же не смог; по настоянию Николая они были отправлены на Балканский полуостров выполнять не только военную, но и символическую миссию, и справились с обеими задачами отлично — в одном из писем Константину Николай отзывался о них с похвалой.

После капитуляции Варны, сильнейшей турецкой крепости, у стен которой погиб в ноябре 1444 года польский и венгерский король Владислав III, Николай отправил в дар Варшаве 12 найденных в крепости турецких пушек — в воспоминание о героической гибели Владислава, теперь отомщенной русскими войсками. Поляки дружеский жест не оценили, увидев в присланном даре унижение — и не без оснований: польский король Владислав был мусульманами побежден, а русский император мусульман победил ^{506} .

Увы, победа над Варной не означала прекращения военных действий. Война оказалась гораздо тяжелее и продолжительнее, чем предполагалось вначале. По окончании первой кампании предстояла вторая — уже с генералом Дибичем во главе и без императора в армии, — пока же русские войска отправились на зимние квартиры, а Николай Павлович в Россию. Только чудом он не утонул во время поднявшейся на Черном море бури и 14 (26) октября прибыл в Петербург. Накануне государя томили дурные предчувствия, оттого-то он и спешил в столицу, невзирая на непогоду. Предчувствия не обманули — в Петербурге Николай Павлович застал императрицу Марию Федоровну при смерти. Она умерла 25 октября (5 ноября) 1828 года. Константин тоже приехал из Варшавы на две недели отдать матери последнее целование.

«Из младшего в семействе я сделался силою обстоятельств, так сказать, его ветераном, — писал Константин в письме Лагарпу 31 декабря 1828 года. — Я приближаюсь к пятидесятилетию, а это приводит к размышлению, особенно в наш век, столь обильный событиями всякого рода. Проведши 34 года на действительной службе, из коих имел счастие посвятить 25 лет на службу любимейшему, почтеннейшему и снисходительнейшему из государей, можно сказать себе, что исполнил свое поприще без стыда и что пора удалиться. Время иллюзий прошло, то время, где всё кажется прекрасным; пора очистить место другим. Утешения и воспоминания о прошедшем остаются, и говоришь себе, что если не делал лучше, то не делал и хуже других. Вы бы не узнали меня по этим философским строкам, любезный и почтенный наставник, но они внушены опытом. Не подумайте, впрочем, чтобы я начертал их в минуту дурного расположения духа; напротив, я не могу нахвалиться всем вниманием и предупредительностью моего семейства или остатков его и всей публики, но 50 лет жизни и 34 года деятельной службы чувствительны и тяготеют. Бывши в Петербурге, чтобы отдать последний долг бренным останкам матушки, я довольно серьезно занемог, так что доктор хмурился в продолжение 48 часов, но благодаря Богу, попечениям моего доктора и 38-летнего друга Линдстрема и благодаря всеобщему участию, выразившемуся во всех слоях общества, я поправился через неделю. Государь, государыня и мой добрый и милый Михаил оказали мне особенное участие, которого я ввек не забуду. Теперь я возвратился к жене и мирно ожидаю событий и что захотят из меня сделать. Я счастлив у себя и главным двигателем к тому моя жена. Я уверен, что, если бы вы ее знали, она бы заслужила ваше одобрение» ^{507} .

Здесь всё — и печаль утраты, и усталость от продолжительной службы и прожитых лет, очевидно особенно усилившаяся после свидания с нелюбимой столицей, и поставленный отдельно от государя и государыни «добрый и милый» великий князь Михаил Павлович, с которым у Константина были особенно теплые отношения, и значимое упоминание о сочувствии ему во время болезни «во всех слоях общества», наконец, процеженное сквозь зубы «что захотят из меня сделать» — хотя, очевидно, никто ничего делать из цесаревича не собирался. Наконец, единственное утешение и источник счастья — любимая супруга, княгиня Лович. Исчерпывающая картина настроений Константина Павловича, справедливая не только для 1828-го, но и для 1829-го, и для 1830 годов, когда наш герой постоянно казался недоволен, обижен, уязвлен и, по тонкому замечанию Карновича, «напустил на себя старость» ^{508} .