Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том I, Адамов Евгений

Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том I

на обложку

Адамов Евгений

Шрифт:

«Этим принципом, – поясняет Бенкендорф (и это объяснение его действительно объясняет многое и существенное в последующую эпоху войны 1914 г.), – мы приобретаем влияние, которое в известном случае может стать решающим. Если мы выдвинем такие вопросы, как дарданелльский или малоазиатские, где затронуты интересы одной России, то мы, без сомнения, лишимся этого влияния. Совершенно так же, как и Вы, я признаю огромнейшую важность для нас участия Англии в случае войны, и, если с нашей стороны для этого требуется жертва, мы должны эту жертву принести» [50] .

Siebert. S. 588.

Таким образом, три условия вступления Англии в войну формулированы 20 ноября 1912 г. вполне отчетливо, в результате долгих и непрерывных обсуждений общего положения вещей между Грэем и Бенкендорфом. Это общее положение вещей не только воспроизводится в июле – августе 1914 г., но, как мы увидим, остается неизменным в течение всего этого периода, с осени 1912 г. до фактического начала общеевропейской войны.

Мы не можем здесь входить в историческое исследование «доктрины» и практики «бескорыстия» русского правительства на Ближнем Востоке; хорошо известно, однако, чем обусловливалось это вынужденное бескорыстие,

при периодических попытках отступления от этой навязанной «традиции» в сторону осуществления «исторических задач», – попытках, все чаще оканчивавшихся либо дипломатическим, либо военным неуспехом. В той общеполитической конъюнктуре, которая создалась и развивалась под знаком Тройственного согласия и при которой осуществление «исторических задач» ставилось в зависимость от содействия главным образом Англии, – демонстрация «бескорыстия» была более чем когда-либо необходима для того, чтобы с наступлением общей войны и с осуществлением военно-союзнических отношений и обязательств открыто заявить и попытаться реализовать, на почве этих отношений и обязательств, «историческое стремление России».

Грэй и Пуанкаре предвидели и изъявляли готовность, при условии участия России в войне против Германии, вручить царскому правительству «ключи от его дома». Однако им приходилось бороться не только с социалистической оппозицией, но и с теми буржуазными партиями и группами, которые опасались убытков в связи с войной и видели в сговоре с русским правительством на этой почве возложение на себя военных тягостей и военного риска, с предоставлением, в случае успеха, России львиной доли военной добычи. Грэю приходится бороться с оппозицией внутри его собственной партии, отмечал неоднократно Бенкендорф. «Я иногда с ужасом думаю, – писал 21 ноября 1912 г. Сазонову Извольский, – что бы было, если бы вместо него (Пуанкаре) в настоящую критическую минуту во главе французского правительства стоял Кайо или Клемансо. Не забудьте, что ему приходится бороться с весьма влиятельными элементами собственной его партии, которые настроены весьма недоброжелательно к России и открыто проповедуют, что Франция ни в каком случае не должна быть вовлечена в войну из-за балканских дел».

В течение последней трети ноября сообщения Бенкендорфа все настойчивее говорят о том, что английское общественное мнение отдает должное миролюбию Австро-Венгрии и недовольно настойчивостью Сербии, а затем перелают прямые заявления членов лондонского правительства того же тона и значения. С 23 ноября аналогичные заявления получает в Париже и Извольский; в Лондоне открыто выражают недовольство Пашичем, и 28 ноября Грэй не только заявляет о необходимости компромисса между Австрией и Россией, но и объявляет германскому послу об общем интересе Англии и Германии сохранить мир, так как существует опасность, что и Англия, и Германия будут втянуты в войну. Таким образом, «общественное мнение» получает полное удовлетворение, а обеспокоенному Бенкендорфу Грэй объясняет, что дело идет вовсе не об установлении нейтралитета Англии в случае войны, а о том, что Англия сохраняет свободу действий и выбора сообразно обстоятельствам – опять-таки политическая формула, сыгравшая такую видную роль в августе 1914 г. Разъяснение ее дано в кратком очерке внешней политики лондонского кабинета за период 1912–1914 гг. Мореля [51] .

Morel E.D. The secret History of a great Betrayal, published by «Foreign Affairs.

Морель устанавливает расщепление английского правительства на две части: одна группа министров – Грэй, Черчилль, Асквит и еще один или два лица (лорды Хэльден и Крю) – вела чисто военную политику, другая же не знала ничего о приготовлениях и действительных намерениях и действиях своих коллег. Грэй нашел нужным и возможным в историческом заседании палаты общин 3 августа прочесть текст идентичных писем, которыми он обменялся с П. Камбоном 22 ноября 1912 г. [52] так, что последняя фраза этих писем (говорящая об эвентуальном применении выработанных генштабами обеих стран планов) осталась неоглашенной, – факт, казалось бы мало вероятный, но удостоверяемый официальным стенографическим отчетом и свидетельствующий о чрезвычайной трудности маневрирования между дипломатическим подпольем и общественным мнением в условиях английской жизни. Этим обменом писем увенчались шестилетние усилия французской дипломатии и той части английских правящих кругов, которая давно и решительно отвергла компромиссную политику в отношении Германии. Выдавши наконец это бессрочное письменное обязательство, Грэй не мог не ощутить себя в положении доверенного, который вынужден будет, в момент предъявления этого обязательства к уплате, преподнести своим доверителям – в первую очередь парламенту – сюрприз, о котором они и не догадывались. Отсюда настойчивые повторения о свободе действий и выбора сообразно обстоятельствам начиная с ноября 1912 г. и вплоть до 3 августа 1914 г.; заявления эти должны были делаться не только с целью сохранить логическую возможность диверсии при совершенно неожиданном повороте событий, но и ввиду необходимости в решительный момент предъявить их парламенту и общественному мнению, в качестве доказательства свободы и независимости своей политики от французской или русской дипломатии. Начиная с 22 ноября в близости решительного момента нечего было сомневаться: «Грэй, – сообщает 1 декабря Бенкендорф, – думает прежде всего о возможности войны, поэтому все будет зависеть от того, падет ли ответственность за неуступчивость на Австрию». Правда, «этого нелегко добиться, но Грэй должен иметь на своей стороне английское общественное мнение», и он хочет знать пределы русских уступок. Для Сазонова положение так же ясно. «Сербия, – телеграфирует он 10 декабря в Лондон, – должна подчиниться решениям Антанты, так как решение вопроса о европейской войне не может быть ей предоставлено» [53] .

Ллойд Джордж, защищаясь 7 августа 1918 г. в палате общим против разоблачений предвоенной деятельности британской дипломатии, настаивал на том, что этот обмен письмами представлял собою союзный договор («пакт») и «долг чести».

Siebert. S. 604–611.

«С начала настоящего кризиса г. Пуанкаре не переставал при всяком возможном случае, – писал 5 декабря н. ст. Извольский Сазонову, – вызывать лондонский кабинет на доверительные разговоры с целью выяснить положение, которое будет занято Англией в случае общеевропейского конфликта… Лондонский кабинет неизменно отвечает, что это будет зависеть от обстоятельств и что вопрос о мире или о войне будет решен общественным мнением. С другой стороны, между французским и английским ген. штабами не прекращалось обсуждение всех могущих возникнуть случайностей, но существующие военные и морские соглашения в самое последнее время получили еще большее развитие, так что в настоящую минуту англо-французская военная конвенция имеет столь же законченный и исчерпывающий характер, как такая же франко-русская конвенция; единственною разницею является то, что первая носит подписи лишь начальников обоих штабов и поэтому как бы не обязательна для правительства». Это «как бы» бросается в глаза – так же как и следующая фраза: «На днях во Францию, под строжайшим секретом, приезжал начальник англ. ген. штаба ген. Вильсон, и по этому случаю были выработаны различные дополнительные подробности, причем, по-видимому, в первый раз в этой работе принимали участие не только военные, но и другие представители французского правительства» [54] . Мемуары Черчилля показывают, как внушалась эта формула самому Грэю наиболее активным из его коллег: «То, чем я озабочен, это – наша свобода выбора в подлежащем случае, а следовательно, и возможность влиять на французскую политику. Эта свобода существенно ограничится, если французы смогут сказать, что они обнажили свое атлантическое побережье и сконцентрировались в Средиземном море, доверившись морским соглашениям с нами. Это было бы неверно. Если бы мы не существовали, французы не могли бы лучше расположить свои силы, чем они делают теперь… Но каким страшным орудием принуждения нас к вмешательству обладали бы французы, если бы они могли сказать: «По совету и по соглашению с вашими морскими властями мы оставили без защиты наше северное побережье. У нас нет времени исправить это». В действительности это будет решающим моментом, что бы ни писать здесь об этом. Всякий, кто знает факты, должен сознавать, что мы имеем союзные обязательства без союзных выгод и – прежде всего – без точного их определения» [55] . Черчилль сам отмечает несоответствие между цитируемыми нами здесь началом и концом своего письма. Этот интересный документ представляет наилучшее свидетельство беспокойства и неуверенности, с которыми подготовлялось участие Англии в войне и которые проистекали из сознания, что Англия наперед связана в этом смысле, что влиять на французскую политику в действительности она уже не может, что в случае решительного протеста общественного мнения против участия в войне разразится неслыханный в истории скандал, ибо в этом случае политика Грэя оказалась бы чистейшей провокацией Франции.

Материалы. С. 309–310. Напомним, что обсуждался план операций в Бельгии.

Письмо В. Черчилля к Грэю от 23 августа 1912 г. The World Crisis. Р. 112–113.

В основе французской точки зрения теперь остаются чисто военные соображения. Еще 11 ноября, по сведениям германского посла в Париже, считаемым им вполне достоверными, Пуанкаре изложил в секретном порядке своим коллегам, членам Совета министров, соображения о необходимости в момент, когда военное столкновение станет неизбежным, прежде всего выиграть время, а для этого не останавливаться перед необходимостью поставить парламент перед совершившимся фактом начала военных действий. Однако русско-французская военная конвенция и планы обоих генштабов дали возможность достичь той же цели иным путем. Мы сейчас увидим как.

Заметим предварительно, что ни в Берлине, ни в Петербурге не было решимости довести дело до войны. Вильгельм писал своему министру иностранных дел 7 ноября, что он не видит «абсолютно никакой опасности для существования Австрии или даже для ее престижа в сербской гавани на Адриатике»; 8 ноября: «Из-за Албании и Дураццо я ни в каком случае не пойду против Парижа и Москвы»; 11 ноября: «Casus foederis наступит, однако, если Россия нападет на Австрию, при условии, что Австрия не спровоцирует Россию к нападению» [56] . 27 ноября Ж. Камбон сообщал из Берлина, что германское правительство старается «провести компромисс между непримиримым поведением Сербии и Австрии». «Не подлежит сомнению, – писал барон Бейенс, бельгийский посланник в Берлине, – что канцлер, кайзер и статс-секретарь по иностранным делам – страстные приверженцы мира» [57] . Наконец, сам Пуанкаре засвидетельствовал в речи 6 июля 1922 г. в палате депутатов и повторил в своей книге, что «Германия в течение всего 1912 г. честно стремилась вместе с нами к сохранению мира» – потому, однако, что «она не была еще готова».

Сообщено суду в процессе Fechenbach – Cossman, опубликовано в «Siid-deutsche Monatshefte». 1922. V. S. 99—101.

Belgische Aktenstiicke. № 96.

Кидерлен предлагал Австрии и Италии высказаться по вопросу об Албании и о выходе Сербии к Адриатическому морю, а Россия – о границах территории, оставляемой при Константинополе, и о желательном, с ее точки зрения, режиме для Проливов; считая вопрос о предоставлении Адрианополя болгарам не вызывающим разногласий, он видел трудность в определении судьбы Херсонеса Фракийского, ибо в этом пункте пожелания России и Болгарии противоречили друг другу; наконец, в отношении Проливов он предлагал, как всех удовлетворяющий исход, нейтрализацию Проливов. Ссылаясь на неоднократные заявления Извольского, Пуанкаре отвечал на это предложение – через Ж. Камбона, – что Россия отвергает всякую мысль о нейтрализации Проливов, так как «свобода (доступа военных судов) для всех может заставить русское правительство спешно увеличивать свой флот в Черном море» [58] .

Documents diplomatiques. I. № 277, 278. См. также под № 301 сообщение Ж. Луи о разговоре его с Нератовым, заявившим, что русское правительство «воздержится от поднятия вопроса о Проливах, если оба берега Проливов останутся за Турцией».

Что касается военных приготовлений Австрии, то французский посланник в Белграде М. Descos, сообщая о них 27 ноября, счел нужным прибавить, что «они могут до известной степени предприниматься с целью внутренней безопасности» [59] .

В Царском Селе, куда Николай II вернулся с охоты в Спале, где он находился под влиянием воинственных генералов, с великим князем Николаем Николаевичем во главе, Коковцову и другим осторожным приближенным к царской семье лицам удалось вновь внушить Николаю II более трезвый взгляд на внутреннее положение России и ее военные возможности. В этом же направлении должен был действовать своею сдержанностью и Бьюкенен (отмечающий эту смену настроения у Николая II в своих мемуарах), так как Англия – так же как и Германия – не была еще готова, и не только в отношении общественного мнения, но и в отношении военных приготовлений: в своих мемуарах Черчилль утверждает, что английский флот не был обеспечен топливом и что на долю его выпало в последующее время разрешить эту проблему [60] .

Там же. № 295.

Churchill. The World Crisis. Vol. I, ch. V & VI.