Консьянс блаженный
Шрифт:
Все эти треволнения, похоже, обессилили бедного Консьянса. Через каждые десять минут он поднимал свой козырек, по несколько минут делал попытки разглядеть предметы и, убедившись в бесполезности своих усилий, снова со вздохом опускал козырек.
Сама Мариетта, с сердцем, преисполненным надежды, не решалась уже говорить с ним о том мгновении счастья, которое теперь представлялось им просто молниеносной иллюзией.
Молодые люди переночевали в Сермуазе, не имея сил двигаться дальше. Ноги Консьянса, хотя он и давал им отдых, погружая во все встреченные по пути водоемы, были разбиты в кровь непрерывными ударами о камни на дорогах и тропах. Но утомлял юношу не столько длинный путь, сколько тяжесть его раздумий; разум его постоянно натыкался на одну и ту же мысль и цеплялся за одну и ту же надежду.
Странное дело! Как же так получилось, что день столь живой радости и порыва благодарности Всевышнему угас в подобной удрученности и в таком глубоком сомнении?
О, дело в том, что так устроено человеческое сердце: для страдания оно гранитная скала, а для радости — снежная горка.
Консьянс и Мариетта решили, что завтра они будут идти весь день, чтобы добраться до Арамона. Когда юноша был зрячим, для него прошагать шесть-семь льё было просто пустяком, но для слепого Консьянса такое расстояние представлялось огромным, ведь он не мог сделать без опасений ни одного шага.
Тем не менее, верные своему решению, влюбленные прошли через Аси, Розьер и Бюзанси, где около одиннадцати утра они сделали небольшую остановку. Затем, хотя и покачиваясь от усталости, Консьянс пожелал двигаться дальше.
С самого утра Мариетта не пропускала по пути ни одной речки, ни одного ручья, ни одного источника, не испытав чудодейственности их воды, когда она промывала ею глаза друга; но дневной свет был для них явно губительным: ночная тьма, заполнившая глаза несчастного, не только не освещалась ни единым лучиком, но, казалось, стала непроглядней, чем когда-либо прежде.
Больному становилось все хуже и хуже. Быть может, напряженные усилия Консьянса хоть как-то видеть; быть может, жаркие лучи, обжигавшие ему глаза каждый раз, когда он приподнимал козырек — а делал он это поминутно, — все это усилило воспаление глаз, и юноша испытывал жестокую боль, когда их касалась вода или когда он намеренно или невольно притрагивался к козырьку, защищавшему глаза от света.
Час или полтора юноша и девушка шли, не промолвив ни слова; только проходя через деревеньку Вьерзи, они узнали нечто важное: огромная зеленая стена, простиравшаяся перед ними, была не чем иным, как лесом Виллер-Котре, а значит, они находились не более чем в трех льё от Арамона.
Консьянсу эта новость придала мужества, а следовательно, и сил.
— Пойдем, Мариетта, — сказал он, — нельзя забывать, что наши матери ждут нас и что уже через три часа мы сможем их обнять.
— Продолжать путь — это то, чего и я больше всего хочу, — отозвалась девушка. — Ведь я-то не устала. Так что пойдем, пойдем, Консьянс, и обопрись на мою руку.
— Нет, Мариетта, — возразил юноша, — так я буду тебя утомлять, делая неверные шаги. Лучше иди передо мной, а мне дай кончик твоего платка, сама же возьми другой его конец.
Мариетта не стала противоречить, дала Консьянсу конец своего платка и, взявшись за другой, пошла вперед.
Бернар, похоже, разделявший их невеселое настроение, шел рядом и выглядел таким же утомленным, как его хозяева.
Время от времени Мариетта на ходу оборачивалась. Опустив голову на грудь, с палкой в руке, Консьянс молча ступал за ней или, вернее говоря, едва волочил ноги. Тело его изнемогало, потому что изнемогало разбитое сердце: от него ускользнула всякая надежда, исчезло и влекущее прекрасное будущее, и несказанная радость, и неслыханное счастье, явившееся в солнечном луче и по необъяснимой случайности на минуту проникшее в угаснувшие зрачки Консьянса.
Увы, для бедного юноши наступило мгновение, которого он так страшился: к нему вплотную приблизилось не только сомнение, но и отчаяние.
Мариетта чувствовала все, что мучило Консьянса, ведь она и сама страдала и теперь уже не только не смеялась и не пела, но даже и не могла произнести слово поддержки для друга, боясь, что тот расслышит слезы в ее голосе.
Но вдруг Консьянс остановился и покачнулся, так что Мариетте пришлось заговорить:
— Господи Боже, что еще с тобой стряслось, друг мой?
— Мариетта, прошу тебя, давай остановимся, — сказал в ответ слепой, — я не могу идти дальше… у меня нет сил.
— Мужайся, мужайся, мой друг, — попыталась подбодрить его Мариетта, поддерживая юношу рукой. — Мы неподалеку от живой изгороди из бука, за которой стоит чистенький домик, еще два десятка шагов, и ты сможешь сесть в тени, и, если в домике живут христиане, они окажут тебе помощь.
— О, я нуждаюсь только в одной помощи — в отдыхе, — прошептал Консьянс. — Не дорога, а душевная мука убивает меня. Ну да ладно! Пойдем!
И, пересилив себя, слепой одолел небольшое расстояние до живой изгороди; но, чтобы добраться до насыпи под ней, он позволил тянуть себя, бледный, с опущенной головой, подобный человеку, которому одновременно отказывают и сердце и ноги.
Увидев Консьянса таким безжизненным, девушка испустила слабый крик и упала рядом с ним на колени.
За изгородью послышался какой-то шум, но Мариетта не придала ему значения.
Затем, когда Консьянс закрыл глаза, а голова его откинулась назад, она прошептала:
— Господи Боже мой! После всего, что мы вытерпели, неужели ты, наконец, не сжалишься над нами?
XIV
ТРЕТИЙ ДОКТОР
Шум по другую сторону изгороди, шум, ни на минуту не отвлёкший Мариетту от ее тревоги за состояние Консьянса, был вызван одним из эпизодических персонажей, время от времени возникавших на пути наших героев. Сцена, происходившая рядом прямо у него на глазах, живо заинтересовала невольного наблюдателя.
То был седовласый старик шестидесяти — шестидесяти пяти лет, с лицом серьезным и вместе с тем доброжелательным. Носил он длинные до пят бумазейные панталоны и просторный домашний халат из серого мольтона.