Шрифт:
Все работавшие называли этот офис конторой: «Когда будешь в конторе?», «Кто у нас в конторе?», «В контору народу вчера понаехало!», «В контору вчера новые стулья привезли...».
Когда открылся второй торговый зал, его тотчас окрестили «Маркой», так как располагался он на станции «Марксистская». «Я сегодня в «Марке»!», «А как в «Марке» с продажами?», «В «Марку» телевиденье явилось, не протолкнуться!». Контора же осталась конторой даже для новых сотрудников, которым, по здравому разумению, полагалось бы окрестить ее сообразно географическому положению. Подобное постоянство пытались объяснить тем, что в конторе находились бухгалтерия и дирекция. Но и переезд оных в фешенебельные апартаменты на Тверской не избавил старое здание от этого прозвища. Контора оставалась конторой.
Можно сказать, что это дело привычки.
Старожилы, не сбежавшие сами и не выставленные за дверь в ходе очередной реорганизации, еще помнили времена, когда во всей фирме работало от силы три десятка человек. Все друг друга знали, вместе отмечали праздники и дни рождения, обращались друг к другу запросто, делали свое дело, понимая, что подстраховать их некому.
Нынче же фирма сильно разрослась. Так сильно, что иной клерк мог, не подозревая о существовании какого-либо ее отдела, добросовестно корпеть вечерами над работой, которая не только была уже давно проделана, но и, как показал ее итог, никому не нужна.
Разрастанию фирмы способствовало появление новых сотрудников, создававших под себя целые структуры и подразделения. Все новые метлы, согласно меткому народному выражению, мели по-новому, по-своему. Поднятая этими метелками и вениками пыль была столь густа, что не оставляла стороннему глазу возможности увидеть, что же происходит с конторой. Когда же пыль начала оседать, обнаружилось, что на месте маленькой торговой фирмы возникло колоссальное по размерам сооружение, назначение отдельных узлов и элементов которого было не просто непонятно — непостижимо. Но картина в целом, безусловно, впечатляла, буквально вынуждая руководство конторы поздравить архитекторов и самих себя с окончанием работ.
Почти никто из рядовых сотрудников и не пытался осмыслить принципы работы этого гигантского механизма и оценить его полезность: к чему? Каждому служащему был ясно и четко указан «его шесток», определены обязанности и непосредственные начальники. Чрезмерное любопытство или инициативность, если они не входили в круг прямых обязанностей, не поощрялись. Работник чувствовал себя винтиком общего механизма, патроном в обойме своего отдела, картой в колоде. Может ли патрон, дожидающийся в патроннике удара бойком, испытывать какое-либо теплое чувство к затворной раме или стрелку? Не думаю. Так что контора была конторой и для тех, кто пришел, чтобы быть вставленным в готовый механизм, и для тех, кого справедливо именовали старожилами. Последние, правда, лелеяли в себе свое патрицианство, продолжая поддерживать традиции, сложившиеся в прежние времена: взаимодействуя по работе без оформления служебных записок, подменяя товарища, помогая друг другу да устраивая по праздникам посиделки, закрывшись в переговорной комнате.
Превращение конторы в контору началось, кстати сказать, именно с праздников. Персоналу было строго указано, что «попойки» в выставочном зале — вещь отныне недопустимая и непростительная. Дни рождения отмечать не запретили, но рекомендовали быть скромнее, отмечать даты только по отделам, закрывшись в комнате, и не засиживаться допоздна. Многих юбилеев вообще удалось таким образом избежать: не у дел оказались шоферы, секретарши, уборщицы и прочие, кто своих комнат не имел или трудился в отделе, где народу было «раз, два и обчелся». Ну не квасить же в одиночку, запершись в раздевалке?
Запрет на «использование служебных помещений не по прямому назначению» был первым и остается, пожалуй, единственным запомнившимся на сегодня шагом пришедшего два года назад нового коммерческого директора. Поначалу этот усатый дяденька с блуждающим в пространстве взглядом пытался вводить и другие полезные новшества, вроде единой формы одежды, одинаковых, а точнее, одинаково убогих галстуков для сотрудников-мужчин или ритуалов приветствия подчиненными своего руководителя. Новшества не прижились. Воспротивившиеся им сотрудники едва не создали профсоюз, но смягчились, когда из бухгалтерии просочились слухи, что новый командир — всего-навсего бывший прапорщик, безвременно и бесславно уволенный в запас и срочным порядком перекованный в бизнесмена на каких-то там трехнедельных конверсионных курсах. В наиболее сентиментальных сердцах взошли даже семена сострадания к этому коротконогому человечку, а его неспособность осилить предложение более чем из пяти слов и трогательно-безграмотные ударения в этих словах, словно перемешанные
Кстати, примерно в ту же пору, три года назад, и слетело впервые с чьего-то ядовито-острого языка это пренебрежительно-официально-жаргонное «контора». Если кто-то и вступится за старое русское слово, то могу лишь добавить, что с той интонацией любое слово превратилось бы в поношение. Но с языка слетело именно это слово, а никакое другое. Слетело и, попорхав немного, намертво прилипло к офису на Ленинградке. С того дня он и именуется конторой.
Старожилы всегда любили и любят поминать прежние времена. Времена до того, как жизнь их начала вдруг меняться и колесо фортуны повернуло вспять. До того, когда большая рыба начала гнить. До того, как контора начала разбухать от наплыва новых людей, лиц, должностей и пустых, но звонких, как все пустое, идей. Один голубоглазый умник с золотыми фиксами и улыбкой человека, откусившего лимон вместо персика, назвал это время «периодом экстенсивного роста компании». Его похвалили за это определение и тотчас премировали отдельным кабинетом с сейфом и пейзажем, закрывающим этот сейф. Позднее за следующее определение ему торжественно вручили настенные часы, подаренные одним из иностранных поставщиков, и секретаршу. Часы были снабжены секундомером, компасом, барометром и еще какой-то шкалой, но вскоре заметили, что все восемь стрелок всегда показывали посетителю на дверь. Жаль, что этот умник тоже был из спешно переученных; окажись рядом хороший врач, он назвал бы этот кадровый рост опухолью. Но врача не нашлось, и опухоль, не разобравшись, назвали «Конторой».
ГЛАВА I
Вот он, долгожданный. Вот он, вожделенный. Вот он, кирпично-красный, пахнущий типографией и поскрипывающий дерматином. Вот он, добытый соленым потом и бессонными ночами. Вот он, ради которого приходилось всю зиму жить на нечто, обозванное острословами «стипендией», а летом «отдыхать» с бензопилой или кайлом в руках, повторяя про себя доказательство теоремы Коши или постулаты Кейнсианской теории, чтобы не вылетели, не дай бог, из обритой ежиком головы. Вот он... в общем, вот он. Борис держал его в руках, словно капитан Грант свою бутылку, прежде чем доверить ее океанским волнам. Нет, Борис держал его как золотоискатель держит первый намытый на новом участке самородок. Держал крепко, но бережно. Держал и слушал глупую, никому теперь не нужную болтовню ректора, которого и не видно из-за массивной трибуны с темным следом от сбитого герба, только голос из динамиков.
Борис Апухтин открывал его в тысячный раз за последние пять секунд и читал свою фамилию.
Нет, он уже поверил в это чудо и понимал, что, сколько ни заглядывай в диплом, фамилия не исчезнет. Борис открывал пахнущую типографией книжечку просто для того, чтобы узнать, когда же при виде каллиграфических завитушек перестанет щекотать в горле и чесаться в глазах.
Борис держал в руках свой диплом, свой гонорар за труды тяжкие, эту памятку о том, как же тяжело было в ученье. Он держал в руках свой пропуск в рай, билет в большой, полный огней и достижимых соблазнов мир, открытый и доступный теперь и для него. Мир желанный и досягаемый, как карусель для малыша, сжимающего в кулачке шершавый на ощупь клочок цветной бумаги, подтверждающий, что и в самом деле все блестящие монетки отданы толстой тете в окошечке кассы за возможность оседлать серого в яблоках коня.
Он держит в руках свой золотой ключик, который откроет заповедные двери, распахнет объятия воротил и политиков, проведет по красным ковровым дорожкам к вершине.
Завтра, с самого утра, он отправится в крупнейшие кадровые агентства. Их список уже лежит, стиснутый тяжелыми мелованными страницами книги по аудиту. Он войдет и небрежно сядет на предложенный стул. Ему дадут анкету, и он излишне громко щелкнет ручкой, а все обернутся, недовольные этим никчемным шумом, и ворчание их стихнет, когда они заметят, что щелкнул он не чем попало, а настоящим «Паркером», подаренным ему отчимом после госэкзамена.