Конторский раб

Олсуфьев Александр

– Под словом «зверье» вы кого имеете в виду? – ехидно переспросил я.

Но «дед» не поддался на провокацию.

– Медведи, лисы, волки, зайцы… – начал перечислять он, – птицы много всякой: утки, гуси, тетерева… Это на тот случай, если ты охотник.

– Нет! Нет, – замахал я на него руками, – не охотник я до зверья всякого. Мне и в этом городе его хватает. Но, все же, нужно подумать. В наше время работой не разбрасываются. Надо подумать…

– Ну… думай, думай… – с тревогой в голосе пробормотал «дед» и затих в своем углу, а Аграфена Фроловна, подперев голову рукой сидела молча и смотрела на стену напротив, потом, тяжело вздохнув, вытянула из ящика длинный кусок нити и продолжила постукивать спицами. Юрочка и Юлечка так и не объявились до самого

вечера.

Ну, и я стал думать, но думал не о переезде, а о том, как этот Владимир Иванович смог меня «вычислить».

«Здесь, в стенах этой конторы, работает около сотни людей всяких – публика самая разношерстная, но вызвал именно меня. Не мог он распознать меня без чьей-то подсказки. Не за что зацепиться. Абсолютно не за что. Все было сделано гладко, и я ни чем не выделялся из этой толпы. Такой же, как все. Шел со всем стадом и ни вперед, ни вбок не уходил и не отставал. Значит, у Петра Семеновича завелась «крыса», и об этом ему надо будет доложить сегодня же вечером. Пусть тоже вычислениями займется. У них там, в верхах, сразу информация по цепочке передается, сразу все знают кто на кого как взглянул, кто на кого сослался, кто кем прикрылся, кто кому слово не то сказал, кто место не уступил, кто дорогу перешел, … по этой цепочке можно и в обратном направлении пройти, до самого первого звена.

Интересный разговор, однако, получился у нас с этим Владимиром Ивановичем. Любопытный он тип, не глупый, не истеричный, вдумчивый, но какой-то вялый, что ли, не инициативный. Может потому что сытый, все у него имеется и с большим запасом, а потому нет необходимости шевелиться лишний раз, придумывать… и так все сойдет… и оно сошло бы, если бы не я…

Зря я, конечно, начал перед ним распинаться про звездное небо, про космос… Черт меня дернул за язык. Надо было придумать что-нибудь попроще, например про сельское хозяйство, про парники и грядки, а то теперь начнет рассказывать кому не надо, что агента заслали к нему какого-то блаженного, болтуна-романтика… Или не будет ничего такого говорить, потому что не в его интересах болтать про это – уберут, если болтать начнет. Ну, да это его личное дело. Мне-то надо о себе подумать. Как теперь быть? Придется опять дома сидеть в ожидании нового назначения, терпеть косые взгляды, скрытое недовольство, самому придумывать для себя разные занятия, чтобы не болтаться по квартире день-деньской, не путаться у них под ногами, не мешать им жить…

Деньги мне Петр Степанович будет доплачивать, немного, но не позволит с голоду подохнуть – вознаграждение за верную службу, однако не в деньгах, ведь, счастье.

И что же это за дом у меня такой, что туда и возвращаться не хочется, а? Говорят, что так все живут. А мне так не нравится.

Вот, ведь, как получается – для себя сам и вырыл эту яму. Ходил бы на службу спокойно, как все, год за годом, и проблем бы не знал этих, а время шло бы потихонечку, шло и шло, старел бы понемногу, глупел бы, дурнел, превращался бы в такого, как этот Богдан Осипович, ничего бы вокруг не видел и не слышал, дремал бы в углу, как паук, но чувствовал себя спокойно и даже уверенно, поскольку хозяин считал бы меня своим, почти собственным… или даже не почти, а считал бы именно собственностью, одушевленным предметом…

Так нет же… Нужно было перевернуть здесь все вверх ногами, и самому оказаться опять на улице. А почему?..»

Я нервно затряс ногой. Зачем-то несколько раз двинул «мышью» при выключенном компьютере.

«А потому что я ненавижу все здесь – вот зачем! Этот стол и этот стул, всю эту комнату со шкафами, этих персонажей: и молодых, и старых, с рабской покорностью прибегающих сюда, чтобы ничего не делать, всю эту контору, осевшую за тысячи километров от стройки, и руководящую почти вслепую отсюда, из этого города, набитого по самые крыши такими же конторами, где все бегут к своим столам с каким-то самоотречением, свойственным только рабам, понимающим, что жизнь их целиком и полностью зависит от воли хозяина и его надсмотрщиков. Злятся, негодуют, ругаются, стараются, по возможности, ничего не делать, демонстрируя тем самым свое несогласие и недовольство, но все равно с привычным усердием бегут по протоптанной миллионами похожих ног дорожке, чтобы добраться до дверей к указанному служебным расписанием сроку.

И что? Скажете что это не рабское существование? Разве про такое не писали раньше, когда ленивый раб делает определенную для него работу из под палки, безо всякого интереса, опасаясь лишь за целостность своей шкуры и из страха, что жизнь его могут испортить еще больше, отправив на галеры или швырнув в какую-нибудь яму с голодными львами на потеху тем же хозяевам?

Писали и много раз. Ставили это в качестве примера, чтобы не повторялось и каков же результат? А результат все тот же.

Те отношения, когда один или несколько человек могут распоряжаться жизнями многих других людей – ох и сладкое, ох и упоительное ощущение безграничной власти над чужими жизнями – те отношения никуда не исчезли, они просто немного видоизменились, приняли, так сказать, цивилизованную форму подавления воли индивидуума, усадив его за стол и приучив к этому, к его месту, посредством рефлексов вначале на кусок «хлеба насущного», затем на комфортное существование, что расширяется от получки к получке, от одного места к другому, делается более мягким, более теплым, более пушистым и одновременно затягивая в бесконечную гонку за комфортом, словно в трясину, откуда выбраться без посторонней помощи не получается.

Скажете: чушь! Скажете, что раньше у раба выбора никакого не было – горбать спину на хозяина и сдохни в таком согнутом состоянии. А сейчас, если что-то не понравилось – всегда можешь уйти.

А куда, позвольте задать вам вопрос? Что, много вариантов где можно пристроиться?

Вот и этот говорил, что бьется об заклад, но большинство все равно вернутся за стол или удавятся… или утопятся… не помню, как он там сказал. Впрочем, какая разница. А он здесь и не хозяин вовсе, а всего лишь надсмотрщик – должность почетная, ответственная, но доверие хозяев еще нужно заслужить, нужно постараться. А он, вот, как-то заслужил…

Уйти? Попробуй, уйди. В другом месте и на порог не пустят. Раньше беглых рабов ловили, наказывали и опять возвращали хозяевам, поскольку деньги были за него уплачены. А нынче? А нынче этих беглых видимо невидимо. И что они делают? Сбиваются в новую армию под предводительством второго Спартака? Не смешите! Они с отчаянием в глазах пороги обивают, чтобы им опять позволили усесться за стол.

И что, это поведение должно вызывать уважение и быть примером, потому что человек самоотверженно ищет место, где бы можно было пристроиться, и пятого и двадцатого получать обещанные гроши, чтобы забыть на некоторое время навязчивое чувство страха, доходящее до ночных кошмаров, когда человек просыпается посреди ночи в холодном поту и не оттого, что видел во сне конец света и всадников Апокалипсиса и пассажиров «черного воронка», а от того, что подошел срок платить по счетам за квартиру, за свет, за воду, за газ… или вышел на пенсию…

Не вызывает это уважение… Не вызывает и все… Глядя на это и не смешно вовсе, и плакать не хочется. Скорее рождает чувство презрения, злости и даже ненависти.

Я где-то читал… или слышал… сейчас и не вспомню… Как в Австралии, что ли, на одной фармацевтической фабрике, чтобы сортировать пилюли по цвету и размеру, решили использовать обученных для этого голубей.

А что? Плохо что ли?

Представьте, ползет конвейерная лента, тянется на колесиках, словно змея, укусившая себя же за хвост, на нее высыпают пилюльки голубенькие, красненькие,… всякие, и нужно отделить один цвет от другого. Ставят несколько птиц и они, когда заприметят пилюльку нужного цвета, долбят клювом по кнопке синей или красной, или еще какой, пилюлька падает в отведенный под этот цвет ящик, а птицам за работу зернышко или червячка скармливают. У птиц и реакция быстрее и зрение острее, чем у человека, да и накормлены они, и заботятся о них, как на воле о них никто никогда не заботился.

Конец ознакомительного фрагмента.