Конторский раб
Шрифт:
И вас, наверное, не удивит, если скажу, что не только я один смотрю на небо ночью. Судя по косвенным признакам, вы тоже заглядываетесь на звезды.
Человек – это сам по себе космос. Это бездна способностей, которые он не может реализовать по причинам самым разнообразным, и в частности из-за вечного страха лишиться куска «хлеба насущного». Голодать-то никто не хочет, а потому приходится идти на компромиссы по отношению к себе, по отношению к другим. Здесь уступил, там слабину дал, тут опять сдался, лишь бы не высовываться и не конфликтовать – иначе можно остаться без всего, совсем без всего и в результате попадаешь в рабство, в прямом смысле этого слова. Получаешь грош, а отдаешь самое ценное, что у тебя имеется – свое время,
Последние слова я произнес, сжимая зубы.
– Поэтому мне совсем не стыдно. Хватит вам рабов здесь держать. Пусть идут на свободу. Выживут там или не выживут, или опять пойдут служить – не мое дело. Пусть смотрят на небо и сами решают как им жить…
Я поднялся с дивана.
– А вы, как я вижу, мечтатель, философ, почти психиатр-бщественник. Романтик! – с ехидной интонацией поставил он ударение на букву «о», а я опять не обиделся. Да, не без уродства. А кто у нас совершенен? Лишь пожалел о том, что разоткровенничался про какой-то космос, про звездолет, не стоило так обнажаться в этом месте и перед этим типом.
– Я даже биться об заклад не буду, что все они в скором времени опять вернутся за стол, – хмыкнул он. – А те, кто не вернется, то, скорее всего, либо наложат руки на себя: повесятся или утопятся, найдут где место поглубже и с головой туда, либо перемрут с голоду.
– Может быть… Может быть… И такой вариант не исключен. Но, все же, удивительно, какого вы невысокого мнения о своем «войске». Что ж вы с ним в бой-то пошли? Почему не разогнали раньше? Особенно этот Михаил Сергеевич и его сподручная Татьяна Марковна. Подобных типов я не встречал уже давно. Фу! Мерзость какая! – я невольно передернул плечами.
– Что мне дали, с тем я и пошел. Не я их набирал. Все время кто-то кого-то подсовывал. И отказать нельзя… И уволить без разрешения не получится. Почти за каждым стоит то родня какая-то, то друзья, то еще невесть кто – и все люди полезные и в быту, и в делах. А что вам этот Михаил Сергеевич по душе не пришелся-то? Славный малый, любезный.
– Тем и не пришелся, что славный и не в меру любезный для вас, но во всем остальном, как водится за такими «любезными», лоботряс и разгильдяй, и здоровье у него хлипкое – каждый месяц на бюллетене, но, опять же, на хорошем окладе, а не улицы метет.
– Кто ж таких на улицу выбрасывает? – хмыкнул он. – Это таких, как вы, в дворники и дальше отправляют. А этот никогда по улице ходить не будет, только ездить по ней будет.
– Это верно, – пробормотал я. – Не пропадет малец. Пристроят. Вас же тоже без дела не оставляют, хотя и второй раз попадаетесь. В Н-ск переводят на руководящую должность. И жалеют вас, и числитесь также любезным и послушным, а результат…
– А что результат? – в его голосе зазвучали злые нотки. – Кому он нужен ваш результат? От этих «результатов» одна лишь головная боль. Если где-то, кто-то показывает ваш «результат», то все те, кто с ним как-то связаны, тоже должны меняться и начинать показывать этот самый «результат», не в пустыне живем, все-таки, не в тундре, все повязаны, все зависят друг от друга. Это значит, что все должны менять у себя и внутри себя… Хотел сказать «перестраиваться», но как-то язык не повернулся. А это так сложно, меняться-то, это безумно сложно, и, следовательно, мало кому такое может понравиться, – он помолчал, подумал и продолжил:
– Сложилась система, а система – это не я один, это много, очень много людей, и все связаны друг с другом тем или иным образом и способом. И гонят через нее, эту систему, деньги, и все, кто внутри системы, сыты и довольны, для них любые изменения хуже погибели – не нужны им изменения. А если где-то и освобождается место, то туда определяют человека из собственного окружения. Чужих не берут. Там должен быть человек такой же, как те, кто сверху, и сбоку – спокойный, уравновешенный, не дебил, млеющий от вида звездного неба, – он кинул многозначительный взгляд в мою сторону, а я опять не обиделся. Что мне обижаться? Он прав… и я тоже прав… все правы, а дела идут все хуже и хуже… Увидев, что я никак не реагирую, он продолжил, – без «завихрений» в мозгу, без «результатов», но исполнительный. А я что, особенный? – он закатил глаза, поиграл бровями. – Мне все эти изменения и новые «результаты» тоже не нужны. Мне семью надо кормить. У меня двое детей.
– Трое… – поправил я. – Ваша молодая жена на шестом месяце, глазом не успеете моргнуть, как квартал пролетит. А те двое – это у вас от первого брака.
– Вы и про это знаете?.. – он удивленно поднял брови.
– Знаю, знаю… А что тут знать-то, про это все знают, вслух не обсуждают, однако знают. Но то ваше личное дело, ваши личные дела-делишки. Меня они не касаются. Вернемся в контору. Ну хорошо… Согласен… Система сложилась… Те, кто внутри нее, сыты и где-то как-то довольны жизнью… Хотя это временное и обманчивое чувство – разве могут такие люди, как вы, например, быть довольными жизнью. А эти, ваши непосредственные подчиненные – начальнички местные, им все мало, им все время большего подавай. А рядовые сотрудники? Они-то бегают сюда за гроши. Им, тем более, мало и хочется больше, больше…
– А и пусть бегают, – он небрежно махнул рукой. – Они тоже не по конкурсу сюда попали, а через знакомства всякие, с помощью звонков и связей. Сидят здесь по собственной воле. Может они и поглядывают на небо, но лишь для того, чтобы решить брать зонтик с собой или оставить его дома.
Я прошелся по пружинистому ковру до окна, постоял недолго, посмотрел на крыши, с торчащими в разные стороны антеннами, с забитыми фанерой чердачными окошками – скучное зрелище и вернулся к дивану.
– И после этого, после такой оценки собственного предприятия, вы спрашиваете – не совестно ли мне? Вам на них наплевать, как на скучные, ненужные вещи, а они это и чувствуют и знают, а потому отвечают вам тем же – безразличием к делу. По-моему, в этих стенах о какой-то совести речь не должна идти вовсе. Закрывать надо и разгонять – единственный выход из сложившейся ситуации.
– Повыгонять людей на улицу… – он передернул плечами, – чтобы они сидели в подворотнях с протянутой рукой и смотрели на звездное небо? Они ж никому не нужны. Они и делать-то ничего не умеют. Почти беспризорники, а точнее сказать – они как рабы. Сейчас они при хозяине, а когда хозяина не будет, что с ними станет? Куда им идти? И что нужно рабам? Звезды? Космос? Свобода? Да на кой она им сдалась! Свобода это голод, это жажда, это бесконечная борьба со всем миром, это… м… м… – Владимир Иванович замычал и затряс руками, словно они были в кандалах, а он безвинно осужденный узник, требующий справедливости и потому просит об этом у всего мира… и продолжил, – это… это кошмар, а не жизнь! Это суета, это беготня, это вечное беспокойство о куске хлеба, это страх, что он не сможет прокормить ни себя, ни свою семью, если такова у него еще сохранится к тому времени, а не разлетится вдребезги. А раб, он накормлен, у него есть где спать, там тепло и сухо, и он при деле, и ни о чем не беспокоится, потому что знает, что это бесполезно.
Единственно, что нужно хозяину – это чтобы раб считал свою жизнь нормальной, пусть не счастливой, но устроенной, и не только не строил планы всякие выбраться на свободу, но даже не мечтал о какой-то там глупой, не нужной никому свободе, чтобы раб был доволен, а для этого ему, рабу этому, надо внушить одну простую мысль, что у него все хорошо, и тогда ему многого не надо, он будет довольствоваться малым, но и трястись от одной лишь мысли, что вот хозяин придет, и с него снимут кандалы, – он опят потряс руками над столом, – его освободят и выбросят на улицу, в этот мир, на вольные хлеба.