Контра
Шрифт:
Митька нахмурился, отчего кожа над раной сморщилось и лицо стало пугающе уродливым. В синем мертвецком свете оно казалось неживым, да и было таким, давно было, пять лет как, а если Андрей сейчас говорил с братом и видел его – так это же Граница. Только на Границе и можно, да не со всяким, да не всякий и решится. И на минуту показалось – оно и правильно. Андрей прогнал трусливую мысль. Просто глядел, как Митька вынимает из кармана пачку писем и швыряет их в ручей. Небыстрое течение подхватило листки. Но они быстро набухали, напитывались влагой, словно и не бумага это была, а вата. Большая часть ушла на дно. Границу пересек лишь один. Его прибило к берегу недалеко от Андрея. Если бы тот напрягся, то смог бы прочесть первые слова письма, пока вода не размыла их и листок не слился с комками мусора и травы. Неожиданно Андрею стало жалко письма – он представил, как там, в бессветном и мертвом городе,
…что он проснулся. Истошно заливался будильник на тумбочке рядом с кроватью. В окно сочилось прокисшее рассветное молочко. Со стены пялилась на Андрея географическая карта – смотрела в оба полушария, и красные зоны на ней казались лопнувшими от напряжения сосудами. Андрей сел на кровати, запустил пальцы в слипшиеся от пота волосы. Ладонь еще помнила холод мертвой воды, однако сон медленно уплывал, рассеивался туманом – как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и сотню раз до того.
1
Голова птицы свешивалась набок, как у изрядно перебравшего алкаша. На клюве запеклась кровь.
– Опять с падалью возишься? – спросил Андрей.
Печник неспешно разогнулся. Голубиный трупик в его руке снова мотнул башкой.
– Ай, не говори так, начальник. Видишь – полезное дело делаю, мусор убираю.
Южный акцент Печника казался искусственным. На скуластом лице щурился правый глаз – а левый, пустой и мертвый, смотрел куда-то вверх. Когда Андрей увидел Печника впервые, такое странное косоглазие показалось почти комичным. Почти.
– Мусор, говоришь?
Шрамовник усмехнулся и кивнул на переполненную урну. Тротуар рядом с урной был усыпан окурками и надорванными бумажными пакетами в масляных пятнах – на углу бойко торговал чебуречник.
– Вот тебе мусор. Бери – не хочу.
– Э-э, ты же все знаешь, начальник, зачем прикидываешься? Это совсем ненужный мусор, никудышный, что бедный человек с ним делать будет?
– А с падалью что?
На самом деле Андрей отлично знал, что Печник Рахмад будет делать с падалью. Наберет сейчас еще два десятка задавленных голубей. На худой конец сгодятся и вороны. Птицы, умершие естественной смертью, Печника не интересовали. Если повезет, набредет в каком-нибудь дворе на повешенную мальчишками кошку – окостеневшую, с тусклой шерстью и мучительно распахнутой пастью. А если уж совсем повезет, наткнется и на размазанный по разделительной полосе собачий труп. Андрей подозревал, что у Печника обширная агентура, и дохлятину к нему свозят со всего города. Мертвых зверей Рахмад аккуратно сложит в черные полиэтиленовые мешки и переправит своему подельнику – Ефиму Кривошпатову. Тот подрабатывает ночным сторожем в морге. Мешки аккуратно составят в угол в темном и холодном зале, и будут они дожидаться своей очереди, когда старший сын Рахмада вернется из рейса и подбросит отца на точку. Там мусорщик разложит мешки – и останется только подождать, пока медленно, незаметно Граница не проползет оставшиеся метры и не проглотит приношение. А с той стороны по узкому и быстрому ручью поплывут бумажные кораблики… Андрея давно занимал вопрос, почему Печник предпочитает убитую живность сдохшей от старости. Может, за Границей только такие и оживают – если можно назвать это жизнью?
– У племянника попугайчик волнистый сдох. Тебе не надо?
Печник скривился-усмехнулся.
– Мальчик голову попугаю открутил? Раз-два: схватил – оторвал?
– Ты что, старый? – возмутился Андрей. – Пацан и мухи не обидит. От старости попугай сдох.
– А-а, – с деланным разочарованием протянул Печник, – тогда не надо, нет, спасибо большое.
Андрей оттолкнулся от ствола липы, на который опирался, и навис над стариком.
– А почему не надо? Хороший попугай, бери, даром отдаю. Не то что твой Кривошпат – по полтиннику за ворону дохлую.
Печник сжался, по-черепашьи втянул в плечи плешивую голову.
– Ай, начальник, мне подарков не надо – я честно торгую, за все рублями плачу, и налог плачу, и пошлину плачу, и деньги на приюты ваши даю.
– Письма носишь…
– Какие письма?
– А такие. Митька письмо передавал?
Печник пожал плечами. Голова его нырнула и вновь выскочила, как вспугнутая лягушка.
– Не знаю никаких писем.
– И опять ты врешь, – тихо и терпеливо сказал Андрей. – Вечно врешь. Зачем мальчонке своему глаз выколол?
Печник отшатнулся.
– Что ты такое говоришь, начальник? Я Камилю глаз выколол?
От волнения фальшивый акцент Печника исчез, и его русская речь зазвучала вполне чисто.
– Я собственному сыну буду глаз колоть? Да я пальцем его не трону, пылинки сдуваю, он у меня в ботиночках новых ходит, не то что некоторые…
И прикусил язык, сообразив, что сболтнул лишнее. Андрей смотрел на старика, тяжело и неприятно смотрел.
– Так. И где ты Димкины ботинки видел?
– А я ничего и не видел.
Печник вздохнул. Тощая грудь поднялась и опала, пахнуло псиной от старого пиджачка. Показалась торчащая из расползшегося шва соломинка, и на секунду Андрею представилось, что старик этот – и не старик вовсе, а неопрятное чучело, и в прорехи высовывается мякина и соломенная гниль.
Шрамовник смотрел на смуглую луковичную лысину и ждал. Минуту, две. Наконец Печник снова вздохнул и пробормотал, не поднимая головы:
– Что вам от меня надо, Андрей Дмитрич? Зачем мучаете, почему жить не даете?
Андрей качнулся с носка на пятку. Неширокая улица пылила двумя рядами автомобилей, лениво перемигивались светофоры на углу, и тихо, на самой границе слышимости, звенел спрессованный летней жарой воздух. Тень от липовых листьев скользила по лицу Печника, и казалось, что мертвый глаз его лукаво поблескивает.
– От Митьки письмо принес?
Печник чуть помедлил и кивнул.
– Передал уже?
Старик мотнул головой.
– А где оставил? Дома?
Кивок. Андрей поморщился и приказал:
– Ну, так пригласи меня к себе в гости.2
Дома у Печника было нехорошо. Дело не в отклеившихся полосках обоев и темных пятнах на мебели – видал Андрей квартирки и похуже. Здесь неприятно пахло. С кухни несло восточной едой, жирной, на подгоревшем жиру, воняли ботинки в прихожей, из ванной тонко и безнадежно тянуло плесенью и дешевым шампунем. За стенкой перхало и шаркало, невнятно гудел телевизор. Когда Андрей с Печником поднимались по заплеванной лестнице, высунувшаяся из соседней двери бабка подозрительно сощурилась и прошипела: «Лимита. Понаехали тут!» Впрочем, наткнувшись на взгляд Андрея, бдительная старуха тут же нырнула обратно и загремела цепочкой.
И вправду, лимита. В столовой окна были занавешены тяжелыми шторами, темными, бархатными, неуместными в этой бедности и грязи. Тускло светила лампа с пыльным плафоном. Не успел Андрей усесться на предложенный стул, как откуда-то пришаркала древняя бабка. Пожевывая сухими губами и мотая немытыми космами, она протянула к Андрею когтистую клешню и прошамкала: «Ай, добрый человек, дай погадаю, всю правду скажу, ничего не скрою». На секунду шрамовника пробрало детской жутью. Откуда-то всплыло воспоминание: мать, указывая на таких же бабок-гадалок, толпящихся у вокзала, торопливо тащит маленького Андрея за руку и шепчет: «Не смотри на них, Андрюша, не смотри, а то сглазят». Андрей отвернулся со смесью жалости и отвращения. Из кухни выбежала толстая черноволосая женщина в засаленном фартуке и, подхватив старуху под руку, повела ее вглубь дома. Старуха что-то бормотала не по-русски, а младшая ей втолковывала: «Это важный гость, имамма, очень важный, не нужно ему твое гадание». Потом она перешла на другой язык, с многочисленными «ы» и «у» – то ли тюркские, то ли монгольские корни.
Спровадив старуху, женщина вернулась и смахнула со стола хлебный мусор.
– Устраивайтесь поудобней пожалуйста, сейчас чай будет.
Андрей хотел сказать, что не надо чая, но хозяйка уже скрылась на кухне.
– Фатима лепешки сегодня пекла. Попробуете свежих. А на мать не обращайте внимания, она и гадать не умеет.
Шрамовник обернулся. У себя дома Печник выглядел по-другому, будто в здешней серости и тоске ему и было самое место. Акцент исчез напрочь, а сам мусорщик распрямился, стал выше ростом. И лицо разгладилось, помолодело. Андрей неожиданно понял, что Печник Рахмад вовсе и не старик – вряд ли ему было больше сорока. Мешок он оставил в прихожей и успел уже вымыть руки и переодеться в домашнее. Андрей поморщился.
– Не надо мне лепешек. Лучше письмо принеси.
Печник мягко возразил:
– У нас так не принято, Андрей Дмитрич. Вы гость. Гостя голодным отпустить – семь лет счастья не знать. И Фатима обидится.
Шрамовник хмыкнул:
– Вот скажи мне, Печник – зачем ты, русский человек, прикидываешься то ли туркменом, то ли таджиком? Я же знаю – ты родился в Москве.
– Восточных людей здесь не любят. Моя жена и дети – восточные люди, чем же я лучше них?
Андрей не нашелся, что ответить. Из кухни уже спешила Фатима. В руках у нее был поднос, уставленный чашками и блюдами. Споро сгрузив свою ношу на стол, женщина вернулась на кухню и принесла высокий медный кувшинчик с кипятком. Печник неодобрительно покачал головой.