Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Дубинский Илья Владимирович

Это образами таких людей, таких тружеников, народных героев, как Нестор Недогон и Назар Турчан, вдохновлялась мудрая кисть мастеров-мыслителей Рембрандта и Репина, Веласкеса и Серова, Давида и Мурашко.

Лишь народ, богатый исполинами духа, дает всему человечеству бессмертных исполинов мысли.

РАССКАЗЫ

ВЕСНА-КРАСНА

НАСТАЕТ

Борису Николаевичу Полевому — Настоящему Человеку

С незажившей еще раной боец покинул опротивевшие ему стены корпусного госпиталя. Но уходят из больниц в дневное время, имея на руках форменную документацию и в вещевом мешке провиант на дорогу. Он же ушел до рассвета, тайком.

С шинелькой, насквозь пропахшей дезинфекционной серой, вопрос решился просто. Ходячих звали во двор выгружать продукты для пищеблока. Ушлый взводный сумел ловко поднести кастелянше подходящую басню и накануне не сдал в каптерку шинель. Вот только шевелюра… Нещадно срубленный в первый же госпитальный день чуб никто уже, к сожалению, не мог ему возвратить.

Расстался грозный рубака с «Мурами» — превращенным в здравницу старинным убежищем для католических монахов — не потому, что его двухметровые монастырские стены насквозь пропахли карболкой и йодом. Не потому, что суровая зима 1921—1922 годов с ее крепкими морозами и снежными буранами осталась позади, напоминая о себе чугунной буржуйкой посреди палаты. И не потому, что сквозь полураскрытые окна, зовя горячую натуру на широкие просторы Литинщины, в душное помещение врывались еще слабые, но одуряющие мартовские ароматы. Хотя, навевая мысли об одной доброй душе, кружили голову и они. «Весна-красна настает, у солдата сердце мрет…»

Пришедший в «Муры» слух извне, как ни одно событие прежде, до основания взбудоражил раненого бойца. Не давал покоя ни днем, ни ночью. Не только приписанные к госпитальным койкам бойцы, но и весь штатный персонал из уст в уста передавал новость — Ленин собирается в Геную…

После ужина, когда по привычке ходячие липли к печке-буржуйке, придавленный новостью взводный высказывал особое, «персональное мнение». Но чем могли ему пособить все эти изрезанные скальпелями и сплошь перебинтованные, передвигавшиеся с помощью костылей и палок товарищи? Все эти отважные конники, преградившие своей грудью путь нагло ворвавшейся из панской Польши тысячной банде.

Не пустовал корпусной госпиталь — победы даются нелегко… 1920 год — год окончания гражданской войны — как будто остался далеко позади. Шла весна 1922 года, а поди ж ты. Да и сам он, Богуслав Громада, уцелев в кровавой схватке с Палием, чудом спасся совсем недавно в другом горячем деле. Это случилось, когда вся Подолия, снявшая в тот тяжелый для всей страны год обильный урожай, шумно отмечала свой успех.

В ту пору дебаты вокруг Генуэзской конференции стояли в центре всеобщего внимания. Многие считали: Ленину надо туда поехать непременно, только он сможет перехитрить акул капитализма, не продешевить, добиться мира, займов — всего, в чем так остро нуждалась измученная войнами молодая республика.

Даже сосед по койке Иван Запорожец, в прошлом солдат русского экспедиционного корпуса, побывавший в рудниках Алжира за то, что не хотел сражаться за чужое дело на полях Франции, твердо был убежден, что без Ленина «обмахорят там нашего брата с головы до ног, потому как есть у них закон жизни: не обманешь — не продашь. Ихние главные козыря — плутовство и обман…»

А вот молоденький взводный Богуслав Громада, мятый и перемятый жизнью, жесткой судьбой, ее сюрпризами и капризами, думал по-иному. Не зря все политруки, сколько бы их

ни менялось в его линейной сотне, поручали ему деликатное дело — читку газет. И вопрос ведь не в самой читке, а в умении разъяснить, или, как теперь говорят — прокомментировать печатное слово. А самое главное — уметь ловко дать по чубу любителям подкидывать вопросики «с табачком».

За это и прозвали его «наркомвзвод»…

К голосу взводного прислушивались. Не шутка — с пятнадцати лет в должности коногона и камеронщика излазить все подземные лабиринты Кадиевки, в семнадцать с червонными казаками пройти через многие рейды, в восемнадцать штурмовать с ними и с латышами Перекоп, в девятнадцать добраться со своей лихой сотней до самых Карпат, а в двадцать под Сквирой срубить с коня махновского головореза Редьку.

У Богуслава Громады был свой твердый взгляд на Ленина. И не то чтобы он, рисуясь, излагал его всем подряд, но к слову — пожалуйста. Свое мнение он не скрывал ни перед друзьями Ленина, ни перед его врагами. А этих недругов было тогда предостаточно. И не только за нашими кордонами.

Однажды один занозистый дедок, угощая взводного крепким медком, завел шарманку:

— Смотри, хлопче, ты весь изрезан, исклеван пулями. Столько воды ты не извел, сколь из тебя, видать, ушло крови. А для кого? Партейные, известно, с портфелями ходют, в галифе и френчиках шикуют, на рессорных бричках раскатывают, а вас, сосунков, суют под шрапнель, под бонбы…

— А дальше… Что дальше? Излагай свой псалтырь, свою программу, пчелиный апостол…

— А дальше как раз и скажу про бджолок, про тех мудрых божьих тварей… Куды человеку до них! Наш брат полжизни воюет, а уцелеет, то еще четверть жизни бражничает и лишь четверть работает. А та серьезная тварь трудится все свои дни насквозь. А ты, вьюноша, убиваешь людей, могут прикончить и тебя. Очень даже просто… Оставайся. Оставайся при мне… Можешь с конячкой и даже с амуницией. Приючу. А медок? Будет и ласковый, будет и сердитый. Градусов до полста. Можем тебя и оженить. Видал, полон двор у меня девок. И каких? На меду взращенных… Не гляди, что бджолки мелкие твари, у каждой по две пары челюстей. Мандибулы…

— А я скажу так, — невозмутимо отвечал Богуслав. — Нет спору, я нужен нашим товарищам партейным. Но еще более они нужны мне. Ты вот рос на широком просторе, дышал цветочным духом, пользовал горбушку из чистой крупчатки, а меня чертова доля мотала вверх и вниз, мотала вдоль и поперек. И я был совсем еще мелкой тварью, когда она меня загнала глубоко под землю. В коногоны. Был я там последним среди последних. А кто меня сделал человеком? Партейные! Не будь их, то и ты не изводил бы на меня свой царский мед… Френчи, галифе, портфели, рессорные брички! Так я сам таскаю галифе. И не по святкам, а в любые будни. Да еще с лампасами. Пусть не генеральские, а лампасы. Касаемо же тех дебелых девок, то желаю им крепких женихов, а в моей повестке дня того вопроса еще нет. Рановато. Надо кончать с контрою…

И еще добавил он тому въедливому дедку:

— Вот, папаша дорогой, считают, что пасечники — это божьи угодники, потому как вникли они в повадки и язык пчел. А можно понять так — ты, старина, больше нахватался выходок и языка ос… И всю твою осиную вертикуляцию я вижу насквозь… Сладко ты поешь, дед Черномор, и клюнуть на твои вертикуляции способный лишь круглосуточный дурак… Я же кое-что кумекаю. Кумекаю, что у тебя против нашей линии полная пасть зла — не проглотить и не выплюнуть… Как-то наш Примак сказал про тех примазавшихся — значит, они ловчатся своими партбилетами добиться того, чего не добились их дружки с черными шлыками. Добавлю — а ты вот этим самым душистым медом. Видал ты розовых червей? Они то сворачиваются колечком, то вытягиваются велосипедными спицами. Как выползли на волю после дождя, значит — жди тепла. А ваш брат начинает вытягиваться спицами, значит — жди слякоти. Но запомни, пчелиный божок, большевики — это не лебедь, рак и щука. У нас один за всех, все за одного… И запомни: пускаешь пар — жди контрпара. Значит — биты твои козыря!