Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Ну, ты со своей Волынью не очень-то носись, — возразил Полещуку представитель Донбасса. — Вот Шепетовка — это тоже Волынь. Я раз на шепетовском базаре своими глазами видел такое. Босота торговала у мужика поросенка, а дошло до дела — в мешке оказался не поросенок, а цуцик. И еще мужика донимали за обман…
— Так то же гастролеры: «Рупь поставишь — два возьмешь!..» — пояснил Примаков. — А что ни говорите, здорово это получилось про хмель. Прямо стихи, поэма…
Стараясь убить время, попутчики комкора вспоминали разные забавные истории, участниками которых были они сами или же слышали их от других. И больше всего всяких былей и небылиц приписывали командиру 2-го полка Пантелеймону Романовичу Потапенко.
Вот и сейчас Полещук вспомнил один курьез.
— Послал Потапенко своего коновода за новым
Боец-криворожец тихо хихикнул в кулак. Чуть смутился, понимая, что не часто приходится вот так запросто вести дружескую беседу с тем, чье имя гремит на всю Украину.
— А знаете, товарищ комкор, — начал он, — кто у нас самый подрывщик дисциплины?
— Их не так уж много, думаю, — ответил Примаков. — Но ручаться не буду. Есть они и у нас…
— Так я вам скажу. Я из Второго полка… И самый большой подрывщик дисциплины — это наш командир…
Заявление бойца вызвало иронические возгласы всей громады.
— Того быть не может! — твердо отрезал комкор.
— Так вот, — усмехаясь в свои тощенькие усы, продолжал казак. — Дневалю это я по конюшне нашей сотни. Ночь — на дворе гуляют ветры, а возле конячек затишно и тепло. Я и не понял, когда вздремнул. Слышу, кто-то тихонько меня тормошит. Раздираю глаза, а передо мной сами они — наш командир полка. Шевелят у моего уха своими рыжими усами: «Так вот, хлопче, знаешь, спать не полагается. И на случай боевой тревоги, и на случай огня, и на случай нападения. Хорошо — пришел на конюшню я. А если б старшина…»
— Ну, то на Пантелеймона Романовича похоже, — ответил под общий смех Примаков. — Потапенко, знаю, щадит тех казаков, что воевали еще под Орлом и Перекопом и шли с ним в Карпаты…
— В том-то и дело, — ответил казак 2-го полка. — Я же совсем из молодых…
— А молодых больше всего щадить надо. Не жалеть для них доброго слова, вот как Потапенко это делает. Ну а если человек глух к доброму слову, тогда, сами понимаете…
Федя Пилипенко тут же вспомнил, как бывший барвенковский кузнец принимал молоденьких краскомов. Он звал новичков-командиров на конюшню. Давал им щетки, скребницы, конскую амуницию. Сам ходил вокруг и косил глазом. А потом собирал всех: «Вот ты, хлопче, пойдешь в сабельную сотню. Будет из тебя добрый командир. А ты, товаришок, погоняй лучше до канцелярии. Подшивать бомажки тоже надо со старанием…»
К командиру полка Пантелеймону Потапенко организатор Червонного казачества относился, я бы сказал, с домостроевским почти уважением. Какой пример это давало молодежи!..
— Слыхать, у него, у вашего старшины, и поговорка своя есть: «Я вас чипать, хлопцы, не стану, а сама дисциплина зацепит вас своими щипками…» — сказал Антон Карбованый и поведал о схватках комнезама с бандитами, копошащимися еще в лесах, и о том, как вместе с нэпом ожили кулаки. Особо те, кто в апреле девятнадцатого года пошел за петлюровским атаманом Дубчаком, поднявшим восстание в Миргороде.
— Было время, — почесал казак затылок, — и я мечтал, сознаюсь, товарищи, знаете о чем? Заиметь свой хутор, а вокруг него шоб поднялся тын с гвоздочками поверху. Ну, одно, шо
— По правде сказать, — повернулся Примаков к седобровому, — думал, что ты уже отказаковался. Считал: не вернешься в корпус…
— Это через шо? — насторожился Карбованый. — Думаете, через то, шо случилось со мной в Меджибоже? Я не из обидливых. На кого обижаться? На советскую власть? Так она же стукнет, она же и подбодрит. Это зависимо от хода понятий…
— А ты расскажи нам, что там стряслось с тобой в Меджибоже, — предложил казаку Улашенко. — Может, пока расскажешь, мы до Казатина и доползем…
— Оно бы ничего… — как-то весь подтянулся Карбованый. — Нам же в Казатине как раз пересядка на Шепетовку…
— Что ж? Давай, Антон, — поддержал Данилу командир корпуса. — Выскочил ты тогда чудом…
— Чудо само собой, товарищ комкор. А надо, как вы говорите, и башкой располагать по обороту событий…
— Ближе к делу… — пробасил Пилипенко.
— Вот и ближе, — начал казак, гася окурок о подошву сапога. — В Меджибоже выездной трибунал присудил меня к шлепке. За бандитизм! А по какому такому пункту, значит, наградили меня чином бандита?.. А за шо? Уже трое суток гнали мы через Летичевщину атамана Гальчевского. Казаки были воспалены до нет сил. Знали: это он, гадюка, посек Святогора, комполка-десять. В Бруслинове. И где? Под окнами его невесты. В Клопотовцы приспел наш начдив Шмидт. Дает команду — менять лошадей у селян, а Гальчевского — кровь из носу! — накрыть. Конечно, менять по закону, с командиром, с распиской. А я… Ну, понимаете, пристал мой буланый. Я в первый двор, вывел из стайни не коня — зверя. А то был двор Гуменюка. Значит, батька председателя Летичевского ревкома. Вот тут-то и поднялась заваруха… Как раз объезжал села товарищ Григорий Иванович Петровский. Гуменюк ему ответственную бумагу — ограбили, мол, до нитки. Будто и скрыню отцовскую обчистили. Шо касаемо жеребца — хвакт, а насчет скрыни — избавь боже! То, как говорит наш завбиб: не моя амплуа… И вышло аккурат как в одном сельском протоколе. «Слухали: музыку. Постановили: танцевать!» Сотенные мои дружки знали, что к чему, и хотя бы для блезира трохи поохали около меня. А вот один, кто больше всех набивался в приятели, кто так хвалился моей дружбой, что аж хрюкал, отрезал, когда выклал я ему все, что было на душе: «Это, Антоша, твое личное дело, и я в него не всовываюсь…» Вот так тот малосольный дружок с подтоптанной совестью, тот зачуханный хлюпач и откоснулся от меня. Считаю — у каждого случается так: друзей много, а притулиться не до кого. Короче говоря, показательным судом, значит, для страха прочим, присудил меня дивизионный трибунал, меня, Антона Карбованого, к расходу…
— Ото, видать, Антоне, ты тогда и посивел, — бросил реплику Улашенко.
Рассказчик пригладил рукой свои седые брови.
— Нет, Данило, приключилось то не от горя, а от досады… Случается и такое. Выходит, меня осудили, и пошел приговор в Винницу на подтверждение. Значит, мнение трибунала должно было закрепить корпусное начальство… А тут обратно тревога — Гальчевский. Полк — в седло. А меня с двумя волостными милиционерами — в Проскуров. Звезду содрали с папахи, поясок отобрали. Попался не конвой — змеи! Ни шелохнуться, ни головой повернуть. С брички до ветра и то не пускали. А тут в Дубнячке за Россошкой показались конные. Кучка так себе — всего трое. Издали мельтешат лампасы на штанах — значит, свои. А вышло не свои… Один конвоир приклал руку до лба и аж хрипит: «Банда! Распознал Гаврюшку, сына меджибожского круподера. Стреляный гайдамака!» Я не стерпел — цоп у правого конвоира винтовку. Стрелок я хоть куды, даже и сейчас, без двух пальцев. Не буду выхваляться, парочку, располагаю, свалил бы. А третьего взял бы второй милиционер. Так шо вы думаете — ни в какую! Оба в один голос: «Брось, сволочь, пристрелю!..» Наскрозь охамлючили меня барбосы и еще с брички долой. Понимаю — хотят прикончить. И кто? Свои! Красные! А спасли меня в тот раз лютые враги — бандюки. Они как припустят, а мои телохранители — в кусты. Поминай как звали! Ушились вместе с моими бумагами. На ходу один все же стукнул. Не целился, а два пальца мне повредил, аж юшка с них потекла… Вот тут, хлопцы, с досады я и посивел…