Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Я хоть и не верю этой шатии-братии, а нехорошо, товарищ Булат, обернулось, — начал Дындик. — Ни за что ни про что обидел — убил человека. Это же Колька Штольц, сын его бабы, служит бойцом в моем эскадроне. Хоть мать штучка, а хлопец ничего.
— Но почему же я его раньше не видел — этого Кольку? — смутился Алексей.
— Он болтался в обозе возле мамаши. Сейчас, слыхать, полаялся с ней. Она его не пускала на фронт. А парнишка ничего. Как куда пошлю, не идет, а летит, в лепешку разбивается. Военная кровь сказывается — гордится солдатским званием. Так что, Леша, ты там как-нибудь половчее, а должен загладить это дело перед командиром.
— Со мной случилось,
— Этот Колька и спит со мной в одной хате. Интересно рассказывает про своего покойного папашу — генерала Штольца.
— А что?
— Замучил своего сынка генерал. Заведет, бывало, граммофон и заставляет мальца шагать прусским шагом под военные марши. Загоняет его до десятого пота, а потом сам давай шлепать по паркету и смотреть в зеркало. На что ему, кавалерийскому генералу, тот прусский шаг?
— Ракитянский про своего бригадного генерала, — вспомнил Булат, — и другие чудачества рассказывал. Является он в казарму и первым делом проверяет шарнирные петли. Ни стрельба, ни тактика, ни солдатский борщ его не интересовали, если шарниры визжат, пробирает офицеров: «Вы нарочно их не смазали — пусть сигналят о приходе бригадного. Пять суток гауптвахты». А дома сыпал оплеухи лакеям за то, что шарниры не скрипели, особенно на половине жены. «Ради чаевых продаете своего генерала!» — кричал он на лакея. И в его доме что ни дверь, то полковой оркестр.
27
Тянулись скучные серые дни. Реже показывалось солнце на небе, затянутом мутными тучами. Несколько раз на день сыпал нудный назойливый дождь.
Каждое утро возвращались одни и отправлялись другие разъезды, охранявшие дивизию с флангов и с тыла. Мамонтов рыскал по центральным губерниям, он жег и грабил, грабил и жег усталую, изможденную Россию. Его колонны тянулись все глубже к центру республики. Казачьи кони изнемогали от напряжения и непосильной клади. Всадники мамонтовского корпуса, щеголяя друг перед другом «успехами», в завоеванных городах и селах старались нахватать побольше добра. Чем глубже проникал Мамонтов в тыл Красной Армии, тем длиннее становились его обозы и короче полки.
42-я дивизия под натиском белых отходила с рубежа на рубеж. Она заняла новый фронт теперь уже северней железной дороги Киев — Воронеж.
Отступал и Донецкий кавполк. В пути, недалеко от Касторной, Алексей вместе с бумагами из дивизии получил небольшой помятый конверт.
«Леша, — писала Мария Коваль, — я нахожусь в дивлазарете. Все относятся ко мне сочувственно и ухаживают за мной. Иногда мне становится неловко, когда закаленные, боевые красноармейцы стараются мне угодить во всем. Главное, Леша, сейчас не время отлеживаться. Рука заживает. Рвусь в строй, но врачи, — знаешь, медицина — вредный народ, — не пускают. Не так мучает рана, как большая потеря крови. А все же надеюсь скоро встретиться. Многое хочется тебе еще сказать. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, получу ли я ответ на него. Эх, Булат, полгода думать о человеке, который об этом И не догадывался! В фургоне, когда мы ехали из Тартака, ты бросил одну фразу. Я бы дорого дала, если бы могла услышать ее еще раз. Быть может, она мне помогла тогда перетерпеть острую боль. Хочется побыть рядом с тобой, подержать твою руку, как тогда, и быть понятой с одного взгляда. Я все чего-то жду. Я все та же, и душа моя полна тревогой. Видимо, судьба такая — всегда носить тоску
Алексей читал письмо на ходу. Широкий шаг лошади качал его в седле. На душе стало тепло и в то же время тревожно.
На что это намекает Мария? Кто взволновал ее сердце? Неужели он, Алексей, смотревший на нее лишь как на друга?..
Ночью комиссар полка вместе с политкомами эскадрона проверял караул, посты. Выступив с рассветом, эскадроны до обеда отмахали больше полусотни верст. Сегодня, как и вчера, полк двигался форсированным маршем. Конь Булата, измученный тяжелыми переходами, «ковал» на рыси, цепляя задними копытами передние. А до стоянки, назначенной приказом, было еще далеко.
Стало темнеть. Вправо и влево от дороги распластались поднятые плугом свежевспаханные поля. Над зябью то поднимались, то опускались стаи крикливых ворон.
Впереди маячили очертания сумрачного леса. Молча двигалась колонна. Тишина нарушалась лишь бесконечным дробным топотом копыт. Душил запах конского пота.
Алексей, раскачиваясь в седле, думал о том, что вот со всех концов родной земли собрались и идут здесь по дороге разные, но движимые одной целью люди. У каждого, у большинства, там, позади, осталось дорогое — родные, хозяйство, пашня, шахта, завод…
Где теперь все его друзья, с которыми он делил и горечь поражений и радость побед? Остались ли они там, в деникинском подполье, в лесах и трущобах Киевщины, готовя новые удары врагу, или так же, как и он, качаясь в видавшем виды седле, совершают ночные переходы?
Думал он о тете Луше, оставшейся в далеком тылу. Каково ей теперь там, с деникинскими головорезами? Представился ему и Киев, его тенистые парки в их увядающей осенней прелести. Конец сентября. Мерцающей ржавчиной пламенеют клены. Словно обрызганные охрой, желтеют шатры развесистых лип. А киевские каштаны, обстреливающие прохожих своими темно-коричневыми ядрами! А сентябрьские вечера у Днепра! Всегда чем-то загадочным отдавала послезакатная синева, окутывавшая заднепровские дали.
Он думал о Марии Коваль, этом душевном товарище. Теперь она в больничном халате…
Полк, отступая, приближался к Касторной.
Голова казалась налитой свинцом. Сильнее закачался в седле корпус. Перед глазами в просторе ночи рельефно стали вырисовываться очертания журавля колодца, крыш крестьянских хат и крон высоких деревьев. Начинался заманчивый для всех усталых путников сладкий мираж…
Радость близкого отдыха и крепкого сна заполняет все существо. Стремясь к заветному причалу, Алексей инстинктивно сжимает бока лошади. Конь удлиняет шаги… И вдруг… Обидно тает заманчивое видение… Деревня исчезает, куда-то рушится… Руки, ноги неимоверно тяжелеют. Еще более хочется отдыха, и еще труднее кажется путь…
Наконец вдали, на крутом косогоре, возникают из мрака реальные приметы долгожданного жилья. Но на сей раз настоящие, ощутимые. Лают собаки. Во дворе большой барской усадьбы шумят квартирьеры.
Алексей вваливается в просторную комнату, пропитанную устойчивым запахом уюта и теплого угла.
Со стены смотрит круглое, самоуверенное и почему-то очень знакомое лицо. Булат, словно преодолевая чье-то сопротивление, с закрытыми глазами тяжело опускается на мягкий диван.
…Утро.
Алексею бросился в глаза темный квадрат на обоях. У противоположной стены, на кушетке, с открытыми глазами, о чем-то задумался давно уже проснувшийся Парусов.