Копи Хаджибейского лимана
Шрифт:
Вот и был спешно сколочен забор. И хоть внешне он выглядел неказистым, однако был достаточно высоким, прочным и выполнял свою функцию. Какое-то подобие вышки тоже соорудили. Но ее дважды повалил штормовой ветер, шутки с которым на открытом берегу моря были плохи. Поэтому от вышки со временем решили отказаться. А вот от вооруженной охраны – нет. Для охранников сколотили серьезную будку – нечто вроде пропускного пункта, где, как уже упоминалось, всегда дежурили несколько вооруженных солдат. И через эти своеобразные ворота проходили на службу работники складов.
Для
Территорию складов в рабочее время покидать категорически запрещалось. Мало того – при выходе из помещения в конце рабочего дня всех сотрудников обыскивали солдаты, и это, понятно, никому не нравилось. Людей для работы на складах требовалось все больше. Но проблемой это не было – несмотря на то что нэп несколько улучшил подъем экономики, в стране по-прежнему свирепствовала безработица, а потому со складскими рабочими вопросов не было.
Часовые на складах пароходства сменялись по очереди. Дежурство было самым нелюбимым делом для солдат из военного гарнизона, особенно ночью: сидеть в будке приходилось безвылазно, а по ночам еще и скучно, так как рабочих не было и не было к кому придраться или кого обыскать.
Поэтому двое молоденьких солдат беззаботно играли в домино, забивая козла на потемневшем от времени столе, лишь поневоле прислушиваясь к завываниям ветра, гонявшего тучи песка по пляжу, – уж слишком он шумел. Штормило. Пенные валы накатывали на берег со свирепым ревом, вгрызаясь острыми клыками брызг в подмокший темный песок. Следы от этих клыков не пропадали – там, где они отметились, возникали ямки, похожие на долго не заживающие раны, кровоточащие, постепенно заполняющиеся морской водой. Ветер уныло выл над морской стихией. Пошел мелкий, противный дождь, но тут же перестал. Было похоже, что вот-вот начнется песчаная буря.
Это начало весны – март и апрель – в Одессе всегда славилось своими ветрами. Штормовые ветры свирепствовали с такой силой, что сворачивали все на своем пути – начиная от крыш домов и заканчивая пришвартованными рабочими лодками. Порывистый ветер сбивал людей с ног, рвал их одежду, а на побережье бесцеремонно забивал нос и глаза песком. Было очень тяжело появляться на улице в такую погоду. Рыбаки и моряки, зная это, никогда не выходили в море в этот период – любому, даже начинающему моряку было известно, что разбушевавшийся мартовский ветер намного опаснее штормового моря.
Так что солдаты, от скуки забивающие козла, с нетерпением поглядывали на прибитые к стене часы и прислушивались к завываниям ветра, плакавшего и стонавшего почти человеческими голосами. На заборе возле караулки была прибита керосиновая лампа. Раскачиваясь, она издавала надсадный скрип, навевая тоску. Солдаты ждали окончания смены.
– Два часа еще… – вздохнул тот, что постарше. – Сил нет тут сидеть!
– Может, наверх, к домам, за вином сгоняем? – оживился более молодой.
– Я тебе сгоняю! На губу захотел? – рявкнул старший. – Забыл, что два дня назад здесь было? Хорошо, если на губу, а то и к стенке пойдешь! Этих, что два дня назад пост оставили… – Он с опаской покосился в угол, как будто кто-то мог его подслушать.
– Та ну! И шо? – побледнел его товарищ.
– Того… К стенке! – шепотом закончил рассказ первый. Оба замолчали. Лампа снова издала громкий, совсем невыносимый звук, застонав с таким остервенением, что у обоих солдат аж свело скулы.
– Твою мать!.. – выругался старший. – Сбить ее, что ли?
– Да погоди ты! – Молодой вдруг стал вслушиваться в темноту. – То не лампа. Кричит кто-то!
– Да кто кричать будет в такое время, при буре? – не поверил товарищ. – В такую погоду собака хозяина из дома не выпустит, шо уж по побережью шляться…
– Наоборот, – машинально поправил второй, – хозяин собаку…
– Шо? Умника строишь, борзый, швицер? – обиделся напарник.
– Да погоди ты! Вот послушай. Кричат. Слышишь? Вот теперь…
Оба замерли. И действительно, сквозь шум ветра и скрип лампы отчетливо послышался женский крик.
– Матерь Божья! – машинально перекрестился тот, кто был моложе.
– Ты шо творишь? Вот я тебе руками помахаю! – шикнул на него товарищ. – Тебя чему на пролитпросвещении учили? Нет Бога! Нету! И не было никогда! Байка то, шоб пролетариат обманывать!
– Может, и нету… – вздохнул молоденький, – да только когда оно такое… так само…
Слова его прервал вновь раздавшийся крик, в этот раз прозвучавший ближе и отчетливее. В этом крике была такая невыразимая мука, что оба солдата впервые в жизни испытали настоящий страх. Да не тот легкий испуг, который хоть и холодит нервы, щекочет кожу, но позволяет почувствовать себя сильнее, а глубинный, первобытный ужас, пришедший из темных, далеких времен, ужас, от которого заканчивается воздух и стынет в жилах кровь.
И, словно стремясь закрепить это ощущение, мгновенно парализовавшее обоих, крик зазвучал в этот раз совсем близко, раздавшись с новой силой. И в нем было невероятное, непередаваемое отчаяние. Громкий, пронзительный, этот крик бил по воспаленным нервам охранников и выворачивал наизнанку душу, словно подчеркивая ощущение безысходности, беззащитности перед чем-то тайным и страшным.
– Призраки… – шепотом произнес тот, что помоложе, выронив из дрожащих пальцев косточку домино на стол. Она упала с резким звуком, от этого оба вздрогнули.
– Призраки… – повторил он. – Я слышал, в ненастье по берегу моря ходят…
– Какие еще призраки! – огрызнулся его старший товарищ, пытаясь сохранить видимость бесстрашия.
– Души умерших рыбаков… Те, кто в шторм утонул… – шепотом сказал молодой, – в ветер… когда шторм… нельзя в море выходить. А они вышли и не вернулись. Я знаю. Мне тятька рассказывал. Он моряком был.
– Выдумаешь… – тоже машинально понизив голос до шепота и пытаясь спрятать под стол дрожащие пальцы, отозвался старший. – Нету никаких призраков! Нету! Были, да все вышли! Как и Бога нету!