Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Она жила теперь на даче вместе с Алексеем Алексеевичем, в деревянном двухэтажном доме, стоящем в тени старых яблонь.
Мед и в самом деле был в этом году замечательный: густой, с обилием пыльцы, с запахом яблоневых и грушевых цветков. Он был слегка терпким на вкус, потому что поблизости росло множество диких груш и черемухи. Мед жизни… Много ли его еще осталось у Ларисы Сергеевны?
Она не испытывала желания что–либо делать. И даже когда Алексей Алексеевич, румяный и бодрый, пек к обеду блины, которые она всегда любила, она безучастно наблюдала за его действиями и так же безучастно макала потом
Целыми днями она бродила по саду, не зная, чем заняться, или просто сидела на скамье возле веранды, глядя на кусты шиповника. Ее мысли стали неяркими и рассеянными, словно лучи осеннего солнца, она не в силах была напрячь воображение и сосредоточиться на чем–то одном. Иногда она видела обрывки картин, торопливо сменяющих друг друга, порой она даже засыпала, пригревшись на солнце, ей снились такое же быстрые, стремительно летящие сны… какие–то незнакомые ей города, в которых она никогда не бывала и где ее никто не ждал, извилистые реки, над которыми она неслась с огромной скоростью, над самой водой, видя непрерывно меняющийся по берегам пейзаж… большой, совершенно пустой концертный зал с огромными окнами, смотрящими на освещенные утренним солнцем деревья, и на сцене этого зала сидела за роялем она сама — юная, полная нерастраченных сил и надежд…
Лариса Сергеевна открывала глаза, щурясь от полуденного солнца, и снова отдавалась течению своего отпущенного на волю воображения.
По вечерам соседние пригорки, заросшие молодым лесом, затягивались туманом, в садах жгли листья, и синеватый дым полз по дороге и по тропинкам между заборами; в траве неслышно пробегали ежи, настороженно прислушиваясь к отдаленному лаю собак…
В вечерние часы Лариса Сергеевна ощущала какое–то неясное беспокойство. Ей хотелось куда–то идти, словно кто–то звал ее вдалеке, хотелось избавиться от какой–то неотступной тяжести, хотелось стать легкой, как сверкающая на солнце паутинка, ощутить невесомость полета.
Но Алексей Алексеевич запирал вечером калитку. Он доставал из погреба выращенную им самим картошку, соленые огурцы, срезал на навозной куче несколько шампиньонов, готовил ужин. Все это он проделывал с удовольствием, проворно и ловко. Подсушивая на тостере ломтики белого хлеба, он весело посматривал на жену, будучи совершенно уверенным в том, что дачная тишина и свежий воздух излечат ее от странной, болезненной тоски.
Но Лариса Сергеевна по–прежнему отчужденно и бесстрастно смотрела на сочные ягоды рябин, алеющие на фоне ярко–синего неба распускающиеся хризантемы, на последних осенних бабочек… Все это становилось ей ненужным, ее эмоциональная жизнь оскудевала, в ее душе поселялось сознание смерти.
Каждую ночь, прислушиваясь к чуткой тишине, Лариса Сергеевна лежала под толстым ватным одеялом и думала о прошлом. Напрягая слабеющую память, она вновь и вновь возвращалась к первым месяцам замужества, к той ни на что не похожей ночи под звездами, на цветущем лесном пригорке… она выстраивала, год за годом, свою последующую, счастливую, обеспеченную жизнь, и все чаще ей приходила в голову одна и та же мысль: эта жизнь была не ее жизнью! Каждый день, каждый миг принадлежал не ей самой, а ее семье — мужу и детям. Каждое ее усилие было ответом на их — а не на ее собственные — запросы. Ради любви к ним она разрушила себя, свою индивидуальность.
Но теперь, когда она поняла и осознала все это, она будет поступать иначе! Теперь она будет делать все по–своему! За ней следят, запирают калитку, со всех сторон ее окружает высокая металлическая сетка, но она больше не позволит им всем распоряжаться ее судьбой!
Лежа по ночам с открытыми глазами, Лариса Сергеевна прислушивалась к равномерному посапыванию мужа, спавшего на старом диване, к шороху мышей под полом, к постукиванию веток о стекло веранды. Но сон не приходил к ней. И она безмолвно плыла по извилистым рекам своего много лет подавляемого воображения, всматриваясь в незнакомые берега и нигде не находя себе пристанища…
А днем она покорно принимала все, что ее окружало. Она по–прежнему бесцельно бродила по саду, надкусывала и бросала твердые зимние яблоки, собирала в ладонь ремонтантную землянику, подолгу смотрела на хризантемы — устремленным в какую–то иную даль взглядом.
И Алексей Алексеевич, с его простодушным оптимизмом, считал, что его жена выздоравливает.
***
Ночи стали холодными, приходилось топить печку и включать электрокамин, но только в конце октября Алексей Алексеевич решил вернуться в город. Дома их ждало письмо от дочери: она собиралась привезти к новому году внука.
— Внука? — тревожно произнесла Лариса Сергеевна, — Которого я целых три года воспитывала одна и которого потом у меня отняли? Да, я знаю, почему меня покинули обе дочери: у меня неизлечимая болезнь, я всем в тягость, от меня хотят избавиться…
Алексей Алексеевич молча смотрел на нее, поняв, что рано пока надеяться на выздоровление.
— И на этот раз они отнимут его у меня… — продолжала Лариса Сергеевна, но вдруг осеклась, вспомнив о своем недавнем решении жить теперь только для себя, жить своей собственной жизнью.
Но что осталось у нее от этой так называемой собственной жизни? Какие усилия она прикладывала для того, чтобы отстоять свое право на эту жизнь? Разве она не разменивала свою подлинную, ей одной предназначенную жизнь на будничные пустяки? Повседневное воспроизводство физической и социальной составляющей жизни оттесняло на задний план жизнь ее духа, то самое «личное», что единственно и придает жизни смысл. И теперь, когда эти, физическая и социальная, составляющие жизни потеряли для Ларисы Сергеевны свое былое значение, на их месте стала образовываться пустота. За свою почти пятидесятилетнюю жизнь Лариса Сергеевна так и не построила себе внутреннего убежища — не построила своего дома!
Остатки ее духовных сил, в свое время соприкоснувшихся с космосом, теперь несли в себе только деструктивность, порождая внешне ничем не обусловленный страх. Великий страх!
***
Однажды ночью Ларисе Сергеевне снился долгий, изнурительный сон. Она летела в пропасть, мимо проносились черные, влажные уступы, каждый из которых мог стать для нее гибельным, отовсюду доносился гул голосов, какое–то непонятное, жуткое бормотанье — и пропасти этой не было конца. Лариса Сергеевна знала, что на дне пропасти ее ждет мучительная смерть, и ужас близкой гибели наполнял все ее существо. «Вот сейчас, сейчас…» — думала она, но пропасть была бездонной.