Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Потом как–то втянулся в новый ритм, во вкус созерцания и решил наконец–то поехать в деревню, куда уже года три зазывала его тетка.
Почти осенняя деревня встретила Воронцова настоящим половодьем последних летних деньков. Можно было только придумать более теплые дни, более вкусные яблоки и более свежий воздух. С самого утра все наполнялось светлой грустью замешкавшегося лета, не скрывающего, что через неделю от него не останется и следа. Желтеющие листья шуршали на ветру, готовясь расстаться с ветками. Сливы, холодные после ночи, висели чуть
Тетка обрадовалась Воронцову спокойной неистеричной радостью пожилого человека, который уже мало чему удивляется в жизни. Мол, приехал, и хорошо, и молодец, и давно пора.
Три дня он неумело помогал ей по хозяйству, не совсем понимая, куда заготавливается такая прорва грибов и лука, и делая вид, что его удовлетворяет короткое теткино объяснение: «Не пропадать же, если уродилось».
Три дня тетка поила его молоком, заставляла пить свежие яйца и есть сельдерей, приговаривая: «Хоть щеки–то вернешь, а то как с креста снятый».
Потом Воронцову стало скучно. Он бродил по лугу, забредал в лес, сидел на берегу речки, словно выискивая то единственное место, где ему стало бы уютно, душевно, покойно.
И не находил.
— Маешься? — уловила его состояние тетка. — А чего маяться? К нам вон специально из города едут, на такую–то благодать. А ты все, гляжу, места не найдешь. Сил бы лучше копил, а то ведь опять года на два ярмо на шею как наденешь, так и будешь тянуть, пока поджилки не порвешь.
Конечно, она была права, и Воронцов это прекрасно знал. Но знал он и то, что никаких особых сил тут не накопит, потому что в душе что–то стало прокисать, болотиться.
Надежда на общение с природой не увенчалась успехом, потому что природа не испытывала никакой нужды в диалоге с Воронцовым.
«Может быть, потому что нас — двое? — подумал однажды Воронцов, и стоило этой мысли возникнуть, как она уже не покидала его. — Двое… И природа не признала во мне, здешнем, своего. Наверное, я выжался, слишком много эмоций отдал тому, другому, который вещает всем… Но не может же быть, в самом деле, чтобы он был живее меня… Или? Или все привыкли к тому, второму, ведь он чаще появляется? И в результате его считают настоящим?»
Эта мысль, которая еще неделю назад показалась бы ему бредовой, не уходила. Более того, с каждым часом она все больше и больше овладевала им, давала корни, отростки.
Да, он сам когда–то говорил и доказывал, что всем — значит никому. Но неужели с ним произошло именно это — эмоциональная роботизация? Не просто усталость, а — усталость чувств, когда они, как загнанные лошади, умирают?
Воронцов понял, что там, в парке, когда он пытался найти причину, пошел не по тому пути поиска. Дело не в быте, а в бытии. Это как потеря крови — до какого–то предела еще возможна, а потом уже все равно — каплей больше, каплей меньше…
Он с ужасом представил, что даже если с ним что–то сейчас случится, то никто не поверит — ведь передачи записаны на месяц вперед, значит, он жив, здоров, бодр, существует.
Наскоро простившись с теткой, которая даже не скрывала, что ей жаль свихнувшегося племянника, ибо только ненормальный может в эту пору ехать их деревни в город, Воронцов примчался в свою столичную келью, заваленную книгами, и увлекся изучением «феномена второй реальности».
Получалось, что его подозрения имеют под собою все основания — на каком–то этапе электроника сама в состоянии смоделировать двойника. Тем более, что все необходимое есть — внешний образ, голос, жестикуляция, логика мыслей.
Но Воронцова занимала не сама эта фантастическая идея, а ее психологическая сторона — что, если действительно все, зафиксированное на пленке, изымается из человека и на этой пленке остается? Ну, не на самой пленке, а в каком–то особом поле? Значит, в конечном результате, в ноосфере уже существует не один Воронцов, а по крайней мере — два? И сколько таких как он — публичных людей–двойников?
Увлекшись, Воронцов пропустил несколько лекций. Каково же было его удивление, когда, включив телефон, от первого же позвонившего он узнал о том, что его вчерашнее выступление по крайней мере спорно.
— Какое выступление? — изумился он, зная, что больше недели не выходил из квартиры.
— Полноте, коллега, я говорю о вашей вчерашней лекции, где вы доказывали, что тайна гибели Пушкина кроется в «Пиковой даме». Неужто запамятовали?
Когда–то такая мысль мелькала в голове Воронцова, но он так и не сумел оформить ее, а уж тем более — высказать на публике.
— Кто вам об этом сказал?
— Да я ведь сам слышал, Юрий Никитич! Что с вами, может, я перезвоню позднее?
— Да–да, хорошо бы, простите, я сейчас не очень себя… как это… чувствую…
Ничего не понимая, Воронцов включил телевизор. Сначала послышался его голос, потом появилось изображение. Да, это, безусловно, был он. Тот же костюм, тот же неправильный узел на галстуке… Но…
Но он ничего подобного не говорил! Вернее — мог бы сказать, и даже готовился. Но совершенно точно — не говорил. Да и книги эти — вот они лежат, еще недочитанные, с закладками…
— Чертовщина какая–то! — пробормотал он, вглядываясь в самого себя. — Откуда все это?
Набирая номер режиссерского телефона, он уже предвкушал ту иронию, которую готовился вложить в свой вопрос.
— Юрий Никитич? — удивился режиссер. — Что–нибудь случилось, ведь вы только что уехали?
— Откуда я уехал, батенька?
— Как откуда? От нас, из студии…
— Да я вообще у вас месяц не был, вы в своем уме? Что это сейчас на экране происходит, где вы это взяли? Что вы молчите?
Трубка действительно молчала. Наконец, после очередного воронцовского «алле!» послышался испуганно–недоуменно–раздраженный голос режиссера:
— Юрий Никитич, это вы?
— Да я же, конечно, я, кто же еще?! Как это все объяснить?