Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
…Холодным мартовским днем, когда в Питере некуда было деться от ветра, дующего с Невы и Финского залива, Лембит Лехт выскочил из общежития, на ходу обматывая шарфом шею. Он спешил в кассу Аэрофлота, от волнения пропуская все идущие в нужную сторону троллейбусы. С покрасневшими от холода лицом и руками, он почти бежал, лишь изредка заскакивая в какое–нибудь кафе, чтобы подышать теплым воздухом. Он спешил, забыв от радости обо всем. У него родилась дочь. Лилиан.
Он летел в Воронеж, мысленно виня в медлительности самолет. «Какая она?.. — думал он о ребенке. — Похожа ли на меня?»
И, взяв на руки свое рыжеволосое, настойчиво кричащее дитя, Лембит рассмеялся и хвастливо сказал:
— Это будет женщина–викинг!
3
Казалось,
Зарываясь носом в темно–синюю воду, катер развернулся и пошел обратно к Коктебелю. Теплые от солнца канаты, киммерийский берег… очертания северных берегов… Кара–Даг и… огромный готический собор, крепость–замок… шотландский пейзаж или скандинавские берега: бурное море, пенящееся у скал, безлюдные холмы, по которым стремительно бегут тени облаков… Многоликость киммерийской природы, многоликость киммерийской истории… В этом пейзаже смешались краски севера и юга, подобно тому, как в человеческой истории этого кусочка крымской земли смешались различные цивилизации: племя киммерийцев, жившее здесь во времена Рима, скифы, эллины, генуэзцы, татары, славяне… Мир в миниатюре, вихрь жизни, пронесшийся над синими холмами, земля, дикая и безлюдная, как и много веков назад… Именно здесь, в Киммерии, Лилиан впервые услышала свой собственный поэтический голос, именно здесь увидела мир во всем его трагизме и стремлении к радости…
Сойдя на пристань, она прошла вдоль берега и спустилась к морю. Внизу ветер дул со стороны гор, волны неслись друг за другом, вспениваясь у берега. Обходя лески рыбаков и вздрагивающую на песке кефаль, Лилиан шла к своему обычному месту купания. Высоко заколов волосы, она бросилась в воду и, едва почувствовав глубину, поплыла. Она любила плавать в холодной воде, подставляя лицо ветру, она ныряла, вертелась в воде, переворачивалась… Выходить из воды было холодно, ветер жег покрасневшую кожу, а волны, набегая сзади, вновь и вновь обдавали спину пеной и брызгами. Предки Лилиан не боялись моря. Живя веками на низких прибалтийских землях, они рыбачили вдали от берега, встречая корабли викингов…
4
Целых две недели Лилиан не реагировала на мои сигналы. И, потеряв всякое терпенье, я села на кухонный подоконник и, устремив поверх кряжистых вязов свой энергоемкий, как луч лазера, мысленный взор, сердито передала ей: «Можешь отправляться в Киммерию хоть сейчас! Проверить, все ли там на месте! Тем более, что часть киммерийцев в свое время присоединилась к войску Водана, перемещавшемуся с юга на север в поисках подходящего жизненного пространства, так что в жилах скандинавов — и наверняка в твоих тоже! — течет, можно сказать, капля киммерийской крови!»
Сделав это крайне безответственное с исторической точки зрения заявление, я придала своему лицу ехидное выражение, зная, что Лилиан способна воспринимать не только мысли, но и картины.
«В самом деле?» — тут же отреагировала она, и я ощутила в ее внутреннем голосе какую–то беспомощность и растерянность. Наверняка она думала о своем отце, ведь Лембит Лехт, вопреки всему реализовал свою скандинавскую мечту.
«Жаль, что племя киммерийцев давно вымерло…» — передала мне она, и связь между нами надолго оборвалась.
Мой отец, Петр Яковлевич Зенин, не напрасно избегал встреч с Лембитом Лехтом. Десятилетиями вырабатываемое чутье и на этот раз сработало безотказно: у Лембита и в самом деле обнаружились родственники там… Там, где ни я, ни мой уважаемый всеми отец, ни какой–нибудь другой нормальный социалистический человек никогда не бывали и быть не могли. То, что Лембиту раз в год, к Рождеству, писала Осе — сменившая двух мужей и снова ставшая свободной, — было еще не так страшно. Но то, что у него вдруг обнаружилась в Швеции престарелая тетка, сбежавшая в свое время на обычной весельной лодке к ним, на тот берег, это было просто неслыханно! И, заботясь о моем светлом будущем, отец категорически не советовал мне общаться с дочерью «эмигранта», как он стал называть Лембита, хотя тот и не сразу покинул «этот» берег.
Около двадцати лет Лембит провел в той центральной части России, которая всегда вызывала у него недоверие и неприязнь. Отгороженная от свободного мира огромными расстояниями, эта «глубинка» аккумулировала в себе всю ту энергию подавления и повиновения, которая исходила от Москвы. Почти двадцать лет Лембит Лехт прожил в Воронеже, в просторной, сталинского образца квартире своей жены, Анны Андреевны, находил «нужных» людей, примеряя свою «северную хитрость» к новому окружению.
С Анной Андреевной он никогда не ссорился, и другие женщины его не интересовали. В музыкальном училище, где он работал, его считали «старомодным» — и он всячески культивировал это мнение, стараясь выглядеть настоящим профессором. Он и в самом деле был в училище кем–то вроде профессора: любой преподаватель чувствовал себя в его присутствии недоучкой, и Лембит охотно консультировал всех, кто обращался к нему, даже саму директрису, Галину Борисовну Маринову, — со снисходительным добродушием, с хитрым блеском голубых, близко посаженных глаз, с подчеркнуто корявым эстонским акцентом. Он много и охотно возился с учениками, и попасть в класс к Лехту было куда труднее, чем попасть в училище. И Лембит не стеснялся хвалить самого себя вслух, в присутствии каждого, кто изъявлял желание его слушать:
— Я настоящий советский педагог!
Рассеянно перебирая его многочисленные почетные грамоты, Лилиан однажды спросила у него:
— Ты считаешь, что только советские педагоги могут быть хорошими?
Лембит смутился, рассмеялся и сказал:
— Я говорю только, что я настоящий… понимаешь, настоящий советский педагог. Я индивидуален, понимаешь? И мне наплевать на постановления центрального комитета чиновников… Знаешь, почему ко мне толпой валят ученики — и мои, и чужие? Потому что я даю им глоток свободы — в музыке, через музыку, осторожно, незаметно, как бы между прочим, я веду их туда, к той пропасти, откуда начинается полет или… падение! Понимаешь, Лилиан? Если бы чиновники могли расшифровать, скажем, симфонию Чайковского или бетховенский концерт, они бы расстреляли эту музыку из пушек! Но к нашему счастью они ни фига не смыслят в этом, так что мы можем беспрепятственно наслаждаться революционными идеями, эмигрантско–ностальгическими рахманиновскими откровениями, диссидентским прокофьевским смехом…
Лилиан тоже училась в его классе, и он даже дома не давал ей спокойно жить. Из–за сильного эстонского акцента его даже безобидные замечания звучали как ругательства. «Папу Лембита» не смущала домашняя обстановка, и он мог, как в училище, запустить в рояль или в ученицу нотами, карандашом или газетой, всем, что попадалось под руку.
— Разве так можно играть? — с негодованием кричал он, словно его самого только что оскорбили, — Это же душа! Воспоминания жизни!
Он отталкивал Лилиан, сам садился за рояль и, сопя и рыча, показывал, как, по его мнению, должны были звучать воспоминания жизни.