Корабль идет дальше
Шрифт:
Панфилов, такая была фамилия у старпома, что-то сказал лоцману по-немецки. Тот пожал плечами, недовольно кивнул головой. Присутствие старпома подбодрило меня. Он стоял рядом, совсем близко. Я знал, что в случае чего он поможет.
Встречный пароход неумолимо приближался. Все напряглось во мне.
«Скорее же давай команду вправо. Скорее, а то будет поздно!»
Но старпом молчал. Наконец, когда между судами оставалось не более ста метров, Михаил Петрович скомандовал:
— Немного право. Как только носы разойдутся, сразу же бери влево. Только аккуратно.
Мы разошлись в нескольких метрах. Я отчетливо видел лица людей на встречном судне, слышал шум его машины, разговоры команды. Все продолжалось
— Гут, — проговорил лоцман, — рудерман! [3]
Я отер влажный лоб. Тяжесть свалилась с плеч.
— Понял, как надо расходиться в Киль-канале? Разошелся молодцом, — похвалил меня Михаил Петрович и ушел на мостик.
Как я был ему благодарен! Он спас меня от большой неприятности. Снят с руля! Только подумать. Со следующим судном я разошелся уже увереннее, хотя Михаил Петрович опять встал за моей спиной. Он страховал меня, На всякий случай. Это был урок морской практики. Урок отношения к людям Панфилов дал мне несколько позже.
3
Хорошо, рулевой! (Нем.)
Вскоре я познакомился со всеми матросами. Они оказались славными ребятами и подтвердили рекомендацию, данную старпомом. Их было пять человек. Эстонец Тамбе, Саша Сергеев, Александров, Кушнаренко и Лева Гущин. Все они имели разные характеры и вкусы, но держались дружно, редко ссорились, а главное, любили море преданно и самозабвенно. Плавали они не потому, что их прельщали деньги, валюта, а потому, что море было их профессией, делом, которому они посвятили жизнь. Все хотели впоследствии стать штурманами.
А боцман был уравновешенным, неторопливым, спокойным человеком. С ним было приятно и легко работать. Все у него спорилось. К нам он относился по-отечески. Изредка поругивал, но никогда не жаловался старпому, что частенько делал Август. Павел Васильевич подбирал нам «теплые» работы, когда бушевали зимние штормы и на палубе становилось невмоготу.
«Рошаль» возил пассажиров. Я всегда с нетерпением ожидал посадки. Люди в Советский Союз ехали разные. Артисты, делегаты на всякие съезды и конференции, работники наших торгпредств и посольств. Они знали уйму интересного и постоянно, в течение рейса, устраивали встречи с командой. Рассказывали о международном положении, о быте и обычаях тех стран, где они жили или работали, артисты показывали свое искусство. А однажды в Гамбурге на борт «Рошаля» ступил человек, которого все сразу узнали. Это был Эрнст Тельман. Молодой, крепкий, улыбающийся, в синей суконной фуражке. Таким мы видели его на многочисленных фотографиях. На судне Тельман сразу почувствовал себя как дома. Он заходил к нам в кубрики, стоял на мостике, спускался в кочегарку. Много и весело смеялся, хлопал нас по спинам, поднимал сжатый кулак в знак приветствия… Он находился в своей среде, тут его понимали и уважали, я ему было хорошо. Наверное, он отдыхал от нервной, напряженной работы, которую вел у себя в Германии. Фашисты уже начали поднимать голову. Кровавые стычки происходили между ними и рабочими.
В один из дней плавания мы были очень удивлены, увидев Тельмана на камбузе в высоком поварском колпаке и белом фартуке. Он лихо орудовал ножом, резал мясо. Рядом, подбоченясь, стоял наш шеф-повар дядя Вася Петрушков, кулинарный ас, работавший до революции в самом фешенебельном петербургском ресторане «Вилла Родэ». Он одобрительно поглядывал на Тельмана и время от времени повторял два известных ему немецких слова: «Зер гут!»
Тельман смеялся и, произведя с мясом какую-нибудь новую операцию, спрашивал повара:
— Но? Корошо? Как?
В ответ счастливый дядя Вася одобрительно кивал головой:
— Зер гут, товарищ Тельман.
Оказывается, Тельман поспорил с нашим капитаном, что приготовит самостоятельно какие-то особенные бифштексы. Пари, как рассказывал дядя Вася, он выиграл.
Когда «Рошаль» ошвартовался в Ленинграде, Тельман дружески попрощался с экипажем. Он оставил на память судну свою книгу с автографом. Мы провожали его как родного, просили, чтобы он снова, когда будет возвращаться, взял билеты на «Рошаль». Команда стояла на борту с поднятыми кулаками и кричала: «Рот фронт! Рот фронт! Рот фронт!» Тельман повернулся, тоже поднял кулак и сел в машину.
Летом мы покидали Ленинград в светлые белые ночи, когда розовел горизонт и все предметы: дома, краны, склады — так четко выделялись на прозрачном небе. А в городе было тихо и пустынно. И потому всегда становилось немного грустно. Гамбург встречал весельем Репербана, музыкой баров и ресторанов, огненным хаосом рекламы, шутками знакомых, постоянно работающих на наших судах грузчиков и никогда не умолкающими гудками пароходов и скрежетом кранов.
Зимние рейсы были тяжелыми. Ленинград замерзал, и «Рошаль» ходил в Ригу, Гамбург, Лондон и Гулль. Зимой Северное море и Балтика свирепы. Нам доставалось здорово. Низкобортный «Рошаль» обмерзал так же, как и ящики, погруженные на его палубу. Это становилось опасным. Можно было потерять остойчивость. Тогда объявляли авралы, и мы часами скалывали лед, мокрые от злых, холодных волн, набрасывающихся на судно. А потом, когда прекращался шторм, шли в кубрик, скидывали мокрую одежду и грелись на койках, забившись под теплые одеяла. Каким раем казалась тогда наша каюта-люкс, каким нектаром была кружка горячего кофе, заботливо приготовленная уборщицей!
Когда выпадали хорошие, спокойные дни, на палубе оставались только два матроса. Остальные сидели в кубрике, играли в «козла», читали или вели длинные беседы «за жизнь». Про неверных жен, морские семьи, гибель судов… О чем только не говорили…
Но больше всего мы любили слушать Сашу Сергеева. Он великолепно играл на мандолине. Когда матрос брал старенький, потрепанный инструмент, все находящиеся в кубрике рассаживались по своим койкам и ждали. Тоненькие, рассыпчатые, как бисер, звуки смешивались с монотонным шипением воды у штевня. Грустные мелодии сменялись веселыми и снова грустными. Сергеев играл все, что приходило в голову. Мы слушали его молча. Музыка захватывала нас, и каждый думал о своем. Саша играл, наклонив голову, сдвинув густые сросшиеся брови, глядел куда-то вдаль. Пела мандолина, переливалась трелями, а мы сидели завороженные. Наконец Сашка кончал играть. Мы вскакивали, бурно аплодировали ему и кричали:
— Давай еще! Еще!
Но он никогда не брал мандолину второй раз.
— Хватит, — улыбался он, — хорошенького понемножку.
В один из очередных рейсов в Гамбург мы с Левой Гущиным встретили там своих приятелей с парохода «Карл Маркс». И на радостях кутнули. Кутнули здорово, в ресторанчике на Сант-Паули, носящем громкое название — бар «Индра».
Мы вернулись на судно с пустыми карманами, терзаемые угрызениями совести. У нас не осталось даже на табак. Настроение было паршивое. Каждый рейс я привозил домой какие-нибудь мелочи. Они всегда доставляли радость. «Неважно, что ты привез, важно, что ты о нас вспомнил», — любила говорить мать.
«Рошаль» быстро бежал по спокойной летней Балтике. Через полтора суток — дома. В кубрике оживление. Рассматривали покупки, чистили и гладили костюмы, кочегары ходили смотреть, что купили матросы, а мы ходили за тем же к ним. Мы с Левкой никуда не ходили и отворачивались, когда кто-нибудь показывал нам галстук или свитер, восхищенно крича:
— Видел, какую вещь я оторвал!
На вахте я стоял мрачным и неразговорчивым. За сутки до Ленинграда старпом насмешливо спросил у меня: