Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)
Шрифт:
И я крикнул вниз:
– Давай!
– Держи! – послышалось в ответ.
Ну, госпожа графиня, давайте-ка попробуем.
Аллах ее знает, как она отдалась мне, отдалась так кротко и нежно. Мне казалось, что я знаю «Иорикку» лучше, чем ее шкипер. Лебедка принадлежала к тем частям «Иорикки», которые были в действии уже в ноевом ковчеге, она происходила еще из времен потопа. В этой паровой лебедке собрались все большие и маленькие духи, которые не нашли себе места в других частях и углах «Иорикки», так как их было слишком много. Поэтому лебедка имела свою ярко выраженную индивидуальность, и эта индивидуальность требовала к себе уважения. Станислав доказал свое уважение долгим упражнением и ловкостью рук, я должен был доказать его словами.
– Ваше королевское величество, еще разок, прошу вас.
И вот моя кадка скользнула, как бы очарованная лаской. Правда, она еще частенько выказывала мне свой строптивый нрав и буянила, брызгая раскаленным углем. Но это случалось лишь тогда, когда я бывал с ней недостаточно вежлив.
Станислав спустился вниз подбрасывать уголь и снизу кричал мне: «Держи!» А я подвешивал и снимал свои кадки, тащил их почти раскаленными через палубу и высыпал в мусорный рукав.
Когда я перетащил пятьдесят кадок, Станислав крикнул мне:
– Кончай! Без двадцати двенадцать!
Я поплелся в свой кубрик. Палуба была не освещена: начальство экономило керосин, и я четыре раза ушиб себе ноги, прежде чем дошел до кубрика.
И чего только не было на этой палубе! Я не ошибусь, если скажу, что здесь было все. Все, что носит земля. И среди всего этого лежал смертельно пьяный человек, плотник на «Иорикке», который напивался в каждой гавани до бесчувствия и весь первый день лежал на корабле трупом. Шкиперу приходилось радоваться, если не все рулевые разделяли с ним компанию и, по крайней мере, хотя один из них был еще настолько трезв, что мог стоять у руля. Плотнику, трем рулевым и еще нескольким матросам можно было спокойно вручить спасательные круги. Они не подгадили бы, – скорее, наоборот, спасли бы самую сомнительную страховую премию, даже не понимая, что от них требуется. Они имели поэтому много шансов попасть при катастрофе в шлюпку самого шкипера, чтобы спасти так свято оберегаемый журнал и получить отличие за ревностное исполнение долга в минуту крайней опасности.
Следуя полученным мною инструкциям, я взял кофейник, пошел с ним на кухню, где на плите варился кофе, и наполнил его. Потом мне пришлось в третий раз пройти темную палубу. Из ног моих сочилась кровь. Но на «Иорикке» не было походной аптечки, а если у первого офицера и было припрятано что-нибудь для оказания первой помощи, то из-за таких пустяков его нельзя было беспокоить. Затем я принялся раскачивать своего кочегара, чтоб поднять его с постели. Сначала он хотел убить меня за то, что я осмелился разбудить его так рано. А когда колокол пробил и он не успел проглотить свой горячий кофе, он хотел убить меня во второй раз за то, что я разбудил его слишком поздно. Ссориться – значит попусту растрачивать энергию. Ссорятся только сумасшедшие. Выскажи свое мнение, если оно вообще у тебя имеется, что случается сравнительно редко, а потом молчи и дай говорить другому, покуда у него чешется язык. Поддакивай ему и, когда он кончит и, захлебываясь своими последними доводами, спросит у тебя: «Ну что, прав я или нет?» – напомни ему, так, между прочим, что ты давно уже высказал свое мнение, но что в остальном он, безусловно, прав. Достаточно будить в течение одной недели кочегара «крысьей вахты», чтобы потерять на всю жизнь способность разбираться в политике.
Кофе был горячий, черный и горький. Без сахара, без молока. Хлеб приходилось есть сухим, так как от маргарина исходила невыносимая вонь. Кочегар подошел к столу, грохнулся на скамью, выпрямился и хотел поднести чашку с кофе ко рту, но голова его упала и ударилась о чашку так, что она опрокинулась. Он снова уснул и в полусне дотронулся до хлеба, чтобы отломать кусок, так как от усталости не мог удержать ножа в руке. Каждое движение он производил всем туловищем, а не только руками, пальцами, губами или головой.
Колокол зазвенел. Кочегар пришел в бешенство, так как не успел допить кофе, и сказал: «Иди вниз, я сейчас приду. Приготовь воды для тушения шлака».
Проходя мимо камбуза, я увидел Станислава, хозяйничавшего в темноте. Он разыскивал мыло, припрятанное поваром. Повар воровал мыло у стюарда, а стюард из шкиперского чемодана.
– Покажи мне, как пройти в кочегарку, Лавский, – обратился я к Станиславу.
Он вышел, и мы поднялись в верхний этаж, где находились шканцы. Он показал мне черную шахту.
– Туда спускается трап. Теперь ты и сам найдешь дорогу, – сказал он и вернулся опять в кухню.
Из иссиня-черной и все же такой ясной в своем черном блеске ночи я глядел вниз в шахту. В бездонной, на первый взгляд, глубине я увидел пылающее, наполненное парами, дымящееся пекло. Это пекло алело от отражения пламени котла. Мне казалось, что я заглянул в преисподнюю. На фоне этого алого, чадного света выступала нагая закопченная человеческая фигура со сверкающими полосами струящегося пота. Фигура стояла со сложенными накрест руками, неподвижно уставившись в то место, откуда падал алый свет. Потом она шевельнулась, схватила длинную, тяжелую кочергу, пошарила ею в том месте, откуда падал свет, и поставила снова к стене. Затем фигура двинулась вперед, нагнулась, и минуту спустя мне показалось, что она объята пламенем. Потом она снова выпрямилась, пламя угасло, и остался только призрачный алый свет.
Я хотел спуститься вниз по лестнице. Но когда я ступил на верхнюю ступеньку, ужасающая волна зноя, удушливой вони, угольной пыли, золы, чада и водяного пара ударила мне в лицо. Я отшатнулся назад и с громким вздохом глотнул свежего воздуха, потому что мне показалось, что мои легкие уже не в состоянии мне служить.
Но все это было напрасно. Я должен был спуститься. Там внизу был живой человек. Живой человек, который двигался. А там, где может быть другой человек, там могу быть и я. Я быстро спустился на пять или шесть ступенек, но дальше двинуться не мог. В одну минуту я снова был наверху и жадно глотал свежий воздух.
Лестница была из железа, ступеньки тоже. Лестница имела перила только с одной стороны. Та сторона ее, с которой так легко было слететь в шахту, была не защищена, между тем как другая сторона, упиравшаяся в стену машинного отделения, была загорожена перилами.
Набрав в легкие свежего воздуха, я сделал третью попытку и попал на небольшую площадку. От этой площадки, которая была в полшага шириной, вела другая лестница, спускавшаяся еще глубже в шахту. Чтобы достигнуть этой лестницы, надо было сделать три шага. Но эти три шага я никак не мог пройти. Наравне с моим лицом была паровая лебедка, а в паровой трубке лебедки – тонкая и длинная щель. Через эту щель шипя вырывался кипящий пар, острый и режущий как бритва. Щель была расположена так, что, даже нагнувшись, нельзя было избежать этой режущей струи пара. Я попробовал выпрямиться, но тогда пар начал жечь мои руки и грудь. И я снова поднялся наверх, чтобы глотнуть воздуха.
Я сбился с правильного пути. Это было ясно. Пришлось опять идти в кухню, где Станислав все еще искал мыло.
– Я пойду с тобой, – сказал он с готовностью.
По дороге он сказал мне:
– Ты, как видно, еще ни разу не работал у котлов, не правда ли? Я понял это сразу. Паровой лебедке не говорят: «здравствуйте». Ее надо треснуть по башке, и кончено.
Я не был расположен рассказывать ему о том, как надо обращаться с вещами, у которых есть душа.
– Ты прав, Лавский, я никогда еще не стоял у котла, никогда даже не заглядывал в котельную. Был юнгой, палубным рабочим, стюардом, но никогда не нюхал черного хода. Там мне всегда было слишком душно. Скажи, не поможешь ли ты мне, если я крикну тебя на помощь? Только на первой вахте?