Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)
Шрифт:
– Конечно, натурально, – отзывается кто-то из присутствующих. – Можешь наняться в любое время. За мед и шоколад. Каждый день там пир. Жаркое и пудинг.
– Да ну тебя к чертям, говори ясней, – кричу я ему. – В чем дело? Я уже справлялся. Не берут.
– Друг ты мой, ты что ли вчера только впервые глотнул морской воды? Не похоже на это. Ведь это же корабль смерти.
– Да ты с ума спятил? – кричу я ему.
– Корабль смерти, говорят тебе, – повторяет датчанин, наливая себе кофе. – Хочешь еще кофе? У нас молока, сахару и масла сколько угодно. Можешь взять с собой банку молока. Хочешь?
– Твой вопрос растрогал меня до слез, – говорю я ему и наполняю свою чашку кофе, настоящим, чистейшим мокко. Я уже забыл его вкус, потому что на «Иорикке» нам давали суррогат с двадцатью процентами настоящего кофе, боясь за наши сердца.
– Корабль смерти, повторяю тебе еще раз.
– Что ты хочешь этим сказать? Что «Эмпресс» перевозит трупы павших на войне американцев из Франции в Америку, чтобы матери могли посадить их в цветочные горшки, гордясь геройством сына и одушевляясь идеей последней войны во имя прекращения всех войн?
– Не говори так мудрено, малый.
– Ты прав, она возит трупы, но не трупы американских вояк.
– А какие же?
– Маленьких ангелочков. Флотских ангелочков. Трупы моряков, чудак ты этакий, если ты этого не понимаешь.
– Королева возит трупы?
– А ты что же думал?! По крайней мере, на три четверти трупы. Дома, в деревенской церкви, всех их спокойно можно занести на памятную доску погибших моряков. Не беспокойся, не придется вычеркивать. Если ты хочешь, чтобы и твое имя красовалось на памятной доске в твоей деревенской церкви, можешь устроиться на эту коробку. Это будет выглядеть ведь очень элегантно, если рядом с твоим именем будет стоять «Эмпресс» из Мадагаскара»! В этом, малый, есть размах, да.
– Почему бы ей топиться? – Это было для меня неожиданностью. Это была одна болтовня. Зависть, потому что они не на «Эмпресс», на этом новеньком судне.
– Очень просто.
– Она ведь не больше трех лет, как из пеленок.
– Да, ей как раз три года. Была построена для больших плаваний в Восточной Азии и Южной Африке. Должна была делать двенадцать узлов. Это было условие. А делает только четыре и в лучшем случае четыре с половиной. Этого она не может выдержать. И пойдет ко дну.
– Можно же перестроить.
– Пробовали уже два раза. Да выходит все хуже. Первоначально она делала шесть узлов, после перестройки только четыре. Ей во что бы то ни стало придется убраться с воды, должна же она выручить страховку. А страховка обделана, наверное, так, что нельзя лучше. Ллойд должен вернуть свои издержки. Все ведь у них построено на обмане.
– И что же, она пойдет вверх тормашками?
– Она уже два раза была на пути к праотцам. В первый раз она села на мель; в Глазго, наверное, уже кутнули по этому поводу. Но вдруг поднялся сильный шторм и снял благородную даму с мели при звуках труб и литавр, как во время вознесения господня. И она весело вспорхнула и улетела прочь. Наверно, шкипер клял ее вовсю. Во второй раз, это было на прошлой неделе, – мы были уже здесь – она врезалась в подводные скалы. И засела так, что, казалось, не было уже никакой надежды. Беспроволочный телеграф был разрушен. Конечно. Шкипер поднял флаг. Ради приличия, разумеется. Ведь всегда найдутся свидетели. И вот, в тот момент, когда шкипер спокойно скомандовал к погружению и были спущены шлюпки, подошло французское дозорное судно. Дозорное судно подало сигнал: «Ждать. Помощь в пути!» Можете себе представить, как бесился шкипер. Хотел бы я знать, как привел он в порядок журнал. Ведь он его уже распотрошил. Да, он дал маху. Но, должно быть, иначе нельзя было поступить. Он засел во время отлива. И вот пришли три буксира и вытащили его в самый прилив. Это была чистая работа, скажу я тебе. Ни одной царапинки не осталось на судне. Вот так неудача, черт побери! И к тому же пришлось уплатить расходы за спасение. И все это скидывается со страховки. Спрашивается, все ли расходы несет страховое общество? Это, конечно, зависит от журнала.
– И что же теперь?
– Теперь он разыгрывает отчаяние. Должен разыгрывать. Три раза нельзя «спасаться». А то ведь страховое общество произведет расследование и откажется от страховки. Потребует другого шкипера на «Эмпресс», который сможет лучше вести корабль. И тогда – конец. Тогда «Эмпресс» должна будет стать в сухой док. Плавать она больше не сможет.
– Почему же она стоит так долго, если нет ремонта?
– Не может выйти. Не имеет кочегаров.
– Чепуха. Тогда она могла бы взять меня. Ведь я предлагал свои услуги.
– А бумаги у тебя есть?
– О чем ты спрашиваешь, дружище?
– Если у тебя нет бумаг, шкипер тебя не возьмет. Он должен сохранить приличный вид. Мертвецы навели бы на него подозрение. Но зулус ли ты или готтентот, будь ты даже глухонемой, – это ему безразлично. Лишь бы у тебя были бумаги и опыт. Неопытные не годятся. Страховое общество может запротестовать и поднять целую историю. Кочегары убрались оттуда вовремя. Обожглись и лежат в больнице, иначе ведь им не удалось бы уйти. Кочегарам при аварии приходится ведь круче всех. Им не унести головы, даже если другие отделаются благополучно. Кочегарка сейчас же заливается водой, и котлы, получив неожиданный холодный душ, обычно взрываются.
– Что же, «Эмпресс» ждет пока кочегары вернутся из больницы?
– Нет, не думаю. Это было бы напрасно. Им незачем идти туда, если они не хотят. Могут свободно уволиться. Ведь у них документы в порядке, и они спокойно могут ждать другого корабля.
– Как же эта тетушка думает уйти отсюда?
Люди смеялись, и тот, кто, казалось, изучил этот случай лучше всех, сказал:
– Она ведь ворует себе команду, королева Мадагаскара. Остерегайся подходить к ней близко.
«Иорикка» по сравнению с ней – высокопочтенная дама. Она никому не замазывает глаза. Такова, как она есть, такою она и выглядит снаружи. Честна до последнего винтика. Я почти близок к тому, чтобы полюбить «Иорикку».
Да, «Иорикка», должен тебе признаться: я люблю тебя. Люблю тебя искренно, ради тебя самой. На руках у меня шесть почерневших ногтей и на ногах четыре почерневших ногтя. И все это ради тебя, моя возлюбленная «Иорикка». На ноги мне упали решетки, и каждый ноготь имеет свою мучительную историю. Моя грудь, моя спина, мои руки, мои ноги полны ран от жестоких ожогов. Каждая рана рождалась при болезненном крике, который относился к тебе, любимая.
Сердце твое не лицемерит. Сердце твое не плачет, если ему не до слез, и не ликует, если ему не до ликования. Сердце твое не лицемерит. Оно чисто и ясно, как кристалл. Когда ты смеешься, возлюбленная, смеется твоя душа, смеется твое тело и смеется твой пестрый цыганский наряд. И когда ты плачешь, возлюбленная, то вместе с тобой плачут даже холодные рифы, мимо которых ты идешь.
Я никогда тебя не покину, возлюбленная, ни за какие сокровища мира. Я хочу с тобой путешествовать, петь, плясать и отдыхать. Я хочу с тобой умереть, в твоих объятиях отдать мой последний вздох, ты, цыганка морей. Ты не важничаешь своим славным прошлым и своей родословной у лондонской тетушки Ллойд. Ты не важничаешь своими лохмотьями и не кокетничаешь ими. Они – твой законный наряд. Ты пляшешь в своих лохмотьях весело и гордо, как королева, и поешь при этом цыганскую песню, свою песню потерянной женщины.