Корень мандрагоры
Шрифт:
— Кстати, это первый дождь за все время нашего тут пребывания, — заметил я.
В этом было что-то тревожное, и я вдруг с поразительной ясностью осознал, что мой отпуск от собственной жизни закончился. Мир, человечество, цивилизация — они нашли меня и теперь уже не отпустят. Дороги назад не было, эксперимент должен был состояться.
— Можем возвращаться, — сказал Мара. — Я закончил.
Мы тронулись в обратный путь. Я шел рядом с Марой и рассматривал растение. Корень и впрямь напоминал человеческое тело. Он разделялся на четыре отростка, напоминающие руки и ноги, только вместо головы мандрагора завершалась коротеньким стеблем с листьями, которые при наличии воображения можно было принять за длинные растрепанные волосы. Корень и по цвету походил на тело человека — почти белый с легкой примесью какао.
— Мара, может, дать ему имя? — пошутил я. — Он и в самом деле похож на маленького человечка. Этакий гомункул.
— Мандрагора сама скажет тебе свое имя, если посчитает нужным это сделать, — совершенно серьезно ответил он.
Я внимательно посмотрел на Мару, но его взгляд был прикован к растению, а на лице не было и тени улыбки. Я пожал плечами, промолчал. От Мары, уверенного, что любое слово должно быть к месту и ко времени, все равно ничего невозможно было добиться, пока он сам не решал, что момент для разъяснений настал.
Дождь догнал нас на подходе к лагерю. Мы с Кислым спрятались в палатке, а Мара разделся до трусов и пошел к роднику мыть корень. Вернувшись, он замотал его в свою футболку и спрятал сверток в рюкзак.
— Слушай, парень, — обратился он ко мне. — Я предлагаю сделать завтра выходной, чтобы ты расслабился и… приготовился. А послезавтра, то есть в субботу, устроить трип.
Я согласился. В субботу так в субботу.
Когда мы укладывались спать, стихия бушевала не на шутку. Ливень хлестал по палатке так резко и зло, словно в его руках были не струи воды, а кожаные плети. Перерывы между ударами заполнялись шипением и гулом. И еще мне казалось, что я слышу какой-то неясный звук, изредка вплетающийся в монотонное гудение дождя. Звук был текучий и хлюпающий, словно от камня, скользящего по жидкой грязи. Этот звук чем-то напоминал движение змеи в мокрой траве. И еще пахло сырой землей, должно быть, ливень, словно пресс, выдавил из холмов земельный дух. Я выглянул наружу, но стихия сдвинула время суток на поздний вечер — долина исчезла в промозглом мраке. Я опасался, как бы палатку не снесло к чертовой матери. Я представил, как ураган гонит ее, словно шлюпку, по волнам долины, и мне подумалось, что даже здесь, в Казахстане, у подножия Небесных Гор, меня окружает океан мутной и холодной воды.
Утро встретило нас ослепительным солнцем и ясным небом. Дождь ушел, но бессовестно наследил и намусорил.
Когда я выбрался из палатки, Мара стоял босыми ногами в жидкой глине, чесал затылок и озадаченно озирался по сторонам. Весь наш лагерь был равномерно залит грязью и устелен мелкими камнями. За палаткой появилось два валуна, каждый размером с тумбочку. Если бы они доползли до нас, когда мы спали, это здорово бы пощекотало нам нервы. По склону горы тянулся отчетливый грязно-желтый шлейф. В одном месте он уходил в сторону, но потом возвращался на курс и вел прямиком к нашему лагерю.
— Хреновые из нас бойскауты, Мара, — заметил я, указывая на длинный след, оставленный дождевой водой. — Лагерь надо было на холме разбивать.
— Да уж, — согласился он. — Промашка вышла. Я хотел, чтобы лагерь был защищен от ветра, я читал, что в этих местах ветры бывают сильными.
— А про грязевые потоки ты не читал? Мара пожал плечами:
— Хуже всего, что глина родник забила. Я расчистил его, но вода еще не скоро станет прозрачной.
— А запасы воды у нас есть?
— Полный котелок дождевой воды. И все.
— До вечера хватит, а там и родниковая отстоится.
— Будем надеяться…
Кислый выполз из палатки, угодив ладонями в грязь, и так, стоя на четвереньках, ошалело таращился по сторонам. Я подумал, что он воспринимает увиденное как продолжение своего кошмарного сна. Вкупе с всклокоченными волосами и куцей бородой, успевшей сильно отрасти за неделю, это выглядело комично.
— Что… это?.. — вопросил он пару секунд спустя.
— Это, Кислый, гнев мандрагоры, — приободрил я приятеля. За то, что мы вырвали ее из привычной среды обитания.
Кислый перевел взгляд на Мару, желая выслушать его версию событий. Моя ему не понравилась.
— Ливень смыл ночью грязь и камни с горы, и этот поток добрался до нас, — пояснил Мара. — Хорошо, что дождь закончился ночью, иначе у нас бы были серьезные проблемы…
— А сейчас у нас, типа, все нормально, да? — вставил я шпильку.
— Гвоздь, прекрати издеваться.
— Да ладно тебе, Мара, — сказал я беспечно. — Сделай лицо веселее, а то можно подумать, что произошедшее не иначе как предупреждение.
— Какое это… предупреждение? — Кислый растревожился не на шутку. — Кому… предупреждение?
Мара поднял на меня глаза, потер подбородок, сказал задумчиво:
— Это, кстати, возможно. Ну да бог с ним. Вечером переберемся на холм к сосне.
Я с Кислым занялся «устранением последствий стихийного бедствия». Мы подняли днище палатки, чтобы она просохла. Спальные мешки и одежда тоже требовали просушки. Я сходил к сосне и срезал несколько толстых веток. Вернувшись, мы соорудили из палок П-образные конструкции, вкопали их в землю и развесили на них вещи. Для конца сентября день выдался на удивление теплым, и мы надеялись, что к вечеру вещи высохнут, иначе прохладной ночью в сырых спальных мешках и одежде нам придется несладко.
Мара в это время устроился возле одного из прибывших с горы валунов, с корнем в одной руке и ножом в другой. Камень, отмытый дождем и высушенный утренним солнцем, заменил ему разделочный стол. Мара нарезал корень тонкими пластинками и разложил их на камне — зелье, которое готовил наш уважаемый алхимик, тоже требовало просушки.
Закончив возиться с одеждой, мы решили провести ревизию съестных припасов. Их оставалось не так уж и много: небольшой кусок козьего сыра, уже изрядно заветренного; кусочек сушеной козлятины; две банки консервированной рыбы; несколько помидор-сливок, взявшихся черными пятнышками; немного риса; с полкило макарон; граммов пятьдесят растительного масла на дне бутылки и одна лепешка. Я развел костер, дал воде закипеть, высыпал в котелок макароны. Лепешка, которая еще вчера была эталоном твердости и нашей последней надеждой на то, что с этим сухарем мы не умрем с голоду, сейчас напоминала кусок сырой глины, раскатанный в блин. Выкидывать лепешку я посчитал непозволительной роскошью, поэтому отнес туда, где Мара просушивал нарезанный корень, и положил на свободный валун.
В кипящие макароны я высыпал банку ставриды в масле и два нарезанных помидора, посолил. К этому времени Мара закончил колдовать с корнем и присоединился к нам. Уже сидя с миской, полной этого импровизированного супа, я вспомнил о лепешке, поставил миску на землю и направился к валунам. Обойдя палатку, я заметил, что камень, на котором сушился нарезанный корень, опоясан светло-коричневым узорчатым канатом, поблескивающим на солнце. Я сделал еще два шага, прежде чем до меня дошло, что это такое. Я остановился метрах в четырех от валунов и молча наблюдал, как сходящий на нет канат утекает за камень, а с другой стороны появляется сердцевидная светло-коричневая голова с темно-серой каемкой над глазами. Гюрза — я видел этих змей на фотографиях.