Корень жизни: Таежные были
Шрифт:
— Плохой он… Мешал нам тут.
Первым припрыгал на солонец заяц. Он копошился в карьере, что-то грыз, постоянно приподнимаясь, оглядываясь и прислушиваясь, стриг воздух ушами, будто ножницами. Федя осветил его «для проверки фонаря», тот застыл на несколько секунд, привстав на задних лапах, и вымелькнул из луча. Через несколько минут бесшумными тенями пришли две косули, озиравшиеся по сторонам и ко всему прислушивавшиеся. И их Федя осветил, но они, не в пример зайцу, к свету отнеслись довольно спокойно. Не обращая внимания на него, принялись грызть глину, потом подвинулись к ключику и опустили к нему головы.
— Пока косули тут — лося и зюбря нет близко, косули их терпеть не могут… Можно и позавтракать. Держи-ка… Только не шуми.
Ночь тянулась долго. Тишина стояла бездыханная, темень набухала сыростью. Гул комаров и переливы ключа мы замечать перестали, зато улавливали, как шелестят иногда над нашими головами лиственничные иголки, как пробежала внизу полевка, как где-то хрустнула сухая ветка. Насквозь пропитавшись этим влажным безмолвием, мы, казалось, не увидели, а услышали, как на яркие звездные россыпи выполз полудиск луны и поплыл над лесом, над сопками, серебря их, над этой тихой, как снег и туман, ночью.
Изредка оповещала о себе простым, задумчиво двусложным «ук-ук, ук-ук, ук-ук» иглоногая совка, протянул монотонную и печальную песенку пестрый дрозд, закончив ее тихим щебетом; грубо, бесцеремонно, резко ворвалась в этот покой ястребиная сова своими пронзительно дикими воплями «клю-клю-клю-клю». И снова — тишина. И все труднее и труднее становилось противиться сну…
Мне казалось, что я уже в городе, что звонко журчит теплая струйка воды в белую ванну, что жена несет свежее белье и спрашивает, что я буду есть — то, это или еще что, — как вдруг почувствовал легкий толчок и услышал шепот в самое ухо:
— Сохатый пришел… Слушай.
Подход крупного зверя к солонцу я продремал, конечно, а теперь тишину уже бесцеремонно кромсали шлепки по грязи тяжелых копыт, чавканье, хруст камней, сопенье. Ориентируясь по звукам, я с трудом различил в темноте живой силуэт и хотел уже предложить осветить его, как Федя предупредил еле слышно:
— Сохатый… Пусть… Подождем…
От близости большого, сильного и осторожного дикого зверя забилось сердце чаще и тревожнее. И дремы как не бывало. А тут стал выползать из черноты леса еще один силуэт, за ним другой… Видно, это подходили более осторожные, а теперь, ободренные смелым собратом, заспешившие на солонец, как изголодавшиеся лесорубы в столовую.
— Все сохатые… Четыре… Больше не будет… Зюбри пришлепают после них, они сейчас ждут своей очереди.
Лоси солонцевали долго и шумно и удалились через час. Ушли трое, четвертый же улегся на площадке и начал бесцеремонно скрипеть и чавкать жвачкой да урчать утробой. И Федя направил на него пронзительный луч.
Лось обалдело уставился встречь режущему свету, высоко подняв голову и навострив уши: глаза его ярко светились зеленью. Выдержав несколько секунд, он легко вскинулся и затрусил прочь, развернув уши назад и изредка оглядываясь. У леса остановился и еще раз обернулся, видимо, силясь понять случившееся, но, не заметив опасности, все же — от греха подальше — скрылся.
А тишина вернулась снова, и окунулись в нее черное небо, и мерцающие светляки звезд, и наше томительное ожидание.
Через десяток минут Федя шепнул:
— Пришел зюбряк, вон стоит, далековато… Замри.
Я и так-то дышал еле-еле, даже моргать боялся, а все слушал и глядел, но ничего, кроме ночной тишины, не видел и не слышал. Лишь таинственным чутьем угадывал, ощущал, что зюбряк рядом, что он весь во внимании и при малейшем подозрении уйдет. Но не ушел.
Федя осветил его, когда он зашлепал и зачавкал совсем близко, почти под нами. Это был огненно-красный бык с отменными пантами… Я любовался им секунду. Хотелось криком взорвать эту предательскую тишину, этот обманчивый покой, чтоб зверь единым махом выскочил из гибельного снопа света, но… Федя имел полное основание на выстрел, потому что охота была его профессией, его правом, одним из главных источников жизни…
И теперь, много лет спустя, я нет-нет и вспомню, как, виртуозно ловко и быстро орудуя ножом и топориком, огнем и дымом, Федя превратил добытого зверя в товары и продукты. Все в дело пошло. Даже желудок.
Он, радостный и веселый, рассказал мне обещанный случай, с которого я должен был «со смеху помереть».
— Пантовали мы на одной речке. С Кешкой. Там солонцы ба-а-ль-шие! Знаменитые! Непуганый зверь даже днем приходил. Как-то Кешка захотел полежать с винтовкой на краю «карьера» еще при свете. Прошел час, другой, было время ужинать, на ночные сидьбы готовиться, а нет моего компаньона. Окликнул раз, другой — не отзывается. Уже когда темнеть стало, не выдержал, пошел. И что ты думаешь?
Федя уже не мог рассказывать спокойно, и нож перестал играть в его руках.
— Лежит Кешка на брюхе пластом и не шевелится. «Ты что, оглох, палки-елки?» — спрашиваю его, а он молчит. Повернул его лицом к себе — смотрит. Но лицо какое-то неживое, как снег или молоко. Тут я рядом увидел совсем еще свежие следы тигра. Ясное дело… амба к нему подошел сзади, а когда Кешка увидел страшилище в метре, то…
Дальше я, борясь со сном, с трудом разбирал то, что Федя рассказывал:
— Надавал я Кешке по щекам, чтоб очухался, но он так и не смог говорить, а только мычал и махал рукой в гущу леса: туда, мол, ушел амба… А около балагана мой друг поскользнулся и шмякнулся да головой о кедровый корень так ударился, что загудело дерево и даже хвоя с него посыпалась. И тут же заговорил. А я ему: «Ну везучий ты, Кешка. Были бы у тебя мозги — сотрясение получил бы обязательно».
Журчал «нарзаном» ручеек, гудели комары и мошки, звенел оживающий зарею лес, а моя голова ломилась от впечатлений, полученных в только что окончившуюся ночь.
ЖИВОЕ СЕРЕБРО ХРУСТАЛЬНЫХ ОМУТОВ
Весною и в первой половине лета изюбри, а особенно пантачи, спасаясь от жары и гнуса, часто покидают поймы и долины рек и уходят в горы. Там им благодать: прохладно, спокойно, сочных кормов полно, ветер освежает. И нежные панты нет нужды оберегать от комаров, мошки, слепней, оводов и прочей мерзости, оставшейся далеко внизу.
Но что уходят — все знают. Нам же, охотоведам, нужно было выяснить конкретно: в какие горы изюбры поднимаются, на каких вершинах и хребтах концентрируются. И мы, взвалив рюкзаки на спину, ходили по кручам и высям. Днем изнывали от знойного солнца, ночами дрожали от холода, то и дело мокли под дождем. Обшаривали в бинокль синие дали, рассматривали следы, разгадывали тайны изюбриной жизни.
Забрался я однажды с Федей в ту высокогорную глухомань, где самые истоки ключей и речек можно не увидеть, а услышать или почувствовать нутром: они чуть слышно лопочут и булькают где-то под россыпями камней и обомшелых глыб крутобоких распадков, окруженных криволесьем да темно-изумрудными коврами кедрового стланика.