Корень жизни: Таежные были
Шрифт:
Лукич знал, что здесь бывал Юла, но лопата — не гильза. С берданкой он мог проходить тут в любое время года, а лопата нужна летом, и притом для одного лишь дела. Ею он, наверно, копал землю на плантации, которая, может быть, находится совсем рядом…
Старик оставил на берегу удочку, внимательно осмотрелся, потом стал тихо бродить вокруг находки, осторожно раздвигая мокрые траву и кусты. Его внимание привлек старый высохший кедр — на стволе темнели давнишние следы топора с узким лезвием. Такой топорик-колунчик Лукич видел только у Юлы. Стало быть, тот отдыхал здесь и стесывал с кедра смолистые щепки для костра.
Походив в возбуждении еще — теперь уже торопливее, не раздвигая мокрую траву и кусты, — таежник нашел развалившийся маленький лабаз, а возле него — источенный тленом берестяной жбан, солдатский алюминиевый котелок и длинную костяную палочку для выкапывания корней. Вещи Юлы! Из этого котелка им даже приходилось вместе пить чай.
Старик присел на валежину. Теперь он почти не сомневался: плантация где-то рядом, значит, скоро конец его пятилетним скитаниям. Он хотел сейчас же ринуться на поиски, но удержался. Вернулся на табор, высушился, поковырял вчерашнюю застуденелую уху, полежал в беспокойных раздумьях.
Над лесом вроде бы чуть посветлело. С тоской глядя в унылое небо, Лукич искал глазами не то чтобы просвет голубизны — черная туча все была бы лучше этой безнадежно-удручающей тихой серости. Но не было черного в сером небе, отчего серо становилось и на душе. Он сдерживал себя, успокаивал: никуда не уйдет эта плантация, — да разве можно так просто осилить нетерпение!
Лукич вспомнил, что накануне проходил мимо высокого обрывистого утеса. Еще подумал тогда, что это надежный отстой для изюбрей. Недалеко отсюда, с полкилометра. Повертев бородой, вздернутой к небу, старик решил, что все же светлеет и надо бы сбегать на тот утес, осмотреться. Может, сверху виднее будет, где искать.
Сперва Лукич отводил кусты и папоротники, но чернота мокрой одежды быстро и неудержимо лезла от юфтовых олочей к наколенникам, достигла пояса, поползла по животу и груди. А тем временем с фуражки и плеч уже текли встречные струйки. Сначала они были неприятны и ежили, но скоро Лукич перестал обращать на них внимание: все-таки август, а на таборе через час можно и обсушиться, и прокалить сухим жаром продрогшее тело. Великое дело огонь и сухие смолистые дрова в нем!
Сначала Лукич стал взбираться на утес почти в лоб, лишь немного отойдя от серо-розовой каменной стены в трещинах и шелухе лишайников, но лобовой приступ захлебнулся на середине склона. Подъем становился все круче и круче, и чаще путь преграждали отвесные стены. Раскисшие олочи скользили на камнях, а захочешь ухватиться за что-нибудь, удерживая равновесие, как назло, натыкаешься ладонью то на аралию, то на элеутерококк — эти чертовы деревья, и руки скоро покраснели от крови, быстро расплывающейся по мокрой коже.
Унимая сердечное колотье и частое, как у запаленной собаки, дыхание, Лукич постоял, обняв березку, посмотрел вниз, потом перевел взгляд вдаль. А далей-то не было — уже в полутора километрах тайга без следа растворялась в сером месиве. Но и в этих стиснутых моросью пределах, на удивление, повсюду возвышались могучие кедры. Редко среди их широких многовершинных крон высовывались темные макушки елей. Лишь по ключу кедровник слегка расступался, чтобы дать место светлой полосе дубов, ильмов, маньчжурских орехов и лип.
«Отличная тайга для женьшеня. Богатая всем и потайная. Вроде бывал я здесь когда-то. На охоте, однако. А может, и нет, — размышлял Лукич, осторожно, бочком отступая от неодолимой высоты. — Вниз, черт побери, не легче, чем вверх. Правду говорят, не всякий ближний путь короче».
Крепко опираясь на палку и придерживаясь за что придется, старик сошел вниз. Он стал обходить утес с тыла, и все оказалось просто. Пологий склон вывел его на торную звериную тропу, плавно поднимавшуюся к вершине. Лукич даже пристыдил себя: «Как это я сразу не догадался, что на такой надежный отстой изюбры уже тысячу лет убегают от вражин своих, знать, и дорогу выбили. Вона, в полколена траншея. Аж корни копытами измочалили».
Большая площадка перед обрывом как-то сразу околдовала Лукича особой, как бы торжественной тишиной, величавым покоем громадных кедров и малостью хлама внизу, на чистом и ровном травяном ковре. Среди деревьев — много старых, но еще могучих. Которые умерли — не хотели падать, придерживаясь голыми ветвями за живых собратьев, а у других уж ни ветвей, ни коры не было, те словно за небо цеплялись своими искорявленными верхушками. И какими-то мелкими показались старику угнетавшие его заботы перед размашистостью, дюжестью и живучестью этих кедров. Но умиротворение вошло в его душу и на время усыпило забеспокоившуюся совесть.
«Никто здесь не хочет умирать, — думал Лукич. — Этим, считай, уже по третьей сотне лет, а те отжили свое, видно, давно, а поди ж ты — стоят! Да нет, и падают — вон какая валежина громадная. Уж и кедрушки на ней вымахали метра на два. Странно: тот погиб, а эти… Вот и я…»
Лукич не сразу понял, что смешало и враз отринуло его мысли, и застыл он вдруг с поднятой ногой и запущенной под бороду рукой. Что-то стало вокруг не так… Зелень валежины расплылась, и на ее смазанном фоне, тоже как-то смутно, обозначились странные точки-пятнышки. Красные. Или это только кажется? Вот как бывают круги и пятна перед глазами — оранжевые, зеленые, красные, зыбкие от маревного дрожания…
Ясность видения Лукич обрел так же внезапно, как и потерял. Под его пронзающим взглядом бесформенные мазки сгустились в пугающе четкие, аккуратные капли: возле валежины, совсем недалеко от тропы, ярко рдели краснотой собранные в крепкие кулачки ягоды женьшеня!
У Лукича снова помутилось в глазах, голова пошла кругом. Ринувшись вперед, он запнулся за что-то, поскользнулся, упал. Кое-как поднялся, доковылял до валежины на обмякших ногах. Дрожали руки, в горле першило, сердце не стучало, а вертелось. Он хотел, как положено в таких случаях, прокричать традиционно-магическое «панцуй», но побелевшие губы выдавили невнятный звук. Вознамерился на дереве сделать затес, чтобы не убежали, по поверью, корни, но всегда острый как бритва нож почему-то не брал кору.
«Спокойнее, Андрей Лукич, без паники. Тигр, что ли, перед тобой? Или впервой женьшень нашел?» — успокаивал и уговаривал себя старик. Нагнулся, вытер лицо подолом рубашки, снял фуражку и хотел помахать ею как веером, но ее просто выжимать надо было, как губку.
Пересчитал: четыре крупных женьшеня, шесть помельче — хорошая семья. Но лишь у одного, самого старого, в розетке было шесть листьев, у других же по четыре-пять. И трехлистные были, и совсем малыши — с одной-двумя зелеными «ладошками». «Это детки, — подумал, — после смерти Юлы выросли».