Корень жизни: Таежные были
Шрифт:
Тот от неожиданности ахнул и сел на валежину. Передохнув, начал материться. Я направил на него фотоаппарат и щелкнул. Света для фотографии явно не хватало, и щелкнул я, чтобы попугать браконьера. Это на него подействовало. А когда я показал ему удостоверение, он и совсем притих. Даже предложил мне сигарету.
— А ты не боишься, что я тебя кокну? — спрашивает, шевеля кустистыми бровями.
— Нет, не боюсь. Убить человека далеко не всякий сможет и захочет. Очень это трудно — поднять ружье на такого же, как ты. Показывай-ка лучше свои документы…
Днем я ходил по небольшому ключу без названия и набрел на следы «работы» бурого медведя. Он недавно наткнулся на жилую барсучью нору и решил съесть ее обитателей. Медведь знал, что в норе не один барсук и что они сейчас жирные. Иначе вряд ли бы решился на такую тяжелую работу — разрыть нору на склоне горы.
Барсуки для норы выбрали удачное место. Как будто знали, что на них будет предпринято покушение. Лаз проходил рядом с каменными глыбами, грабителю приходилось выворачивать и отбрасывать их. Он сумел вырыть траншею в четыре метра длиной и около полутора глубиной, но до гнезда барсуков добраться так и не смог: нора ушла под обломок скалы, оказавшийся не под силу медведю. Интересно было бы понаблюдать топтыгина за этой работой. Он, наверное, пыхтел, ревел, злился… А барсуки такого страху натерпелись, что потом покинули эту нору. Перебрались в запасную.
В тот же день мы собрались и отплыли в Вострецово. Вечером ужинали в настоящей столовой, где были щи, глазунья, пиво, красивая раздатчица Лина и много разных людей. Но у меня в глазах все мелькали вода, перекаты, деревья, а в ушах попеременно ревели то мотор, то изюбры. Ночью опять не спалось: думал о красоте Большой Уссурки и строил планы своей следующей поездки.
…Я мечтаю повторить это путешествие через двадцать лет. С остановками в тех же местах, с учетом изюбров в их брачную пору из тех же точек. Взглянуть на леса, на Большую Уссурку, на приютившиеся вдоль нее села и оценить, как все изменилось за два десятилетия. Для человека это значительный срок, а для природы — мгновение. И какой же след оставит это мгновение в сердце Сихотэ-Алиня? В моем сердце?
ПО ЦАРСТВУ МАРЕЙ И ЛИСТВЕННИЧНИКОВ
Я много путешествовал в краю с жарким летом, видел вокруг себя удивительное буйство растительности и разнообразное царство животных. Но я знал, что в нескольких сотнях километров к северу от Хабаровска лежит совсем иная земля, со своими лесами и марями, зверями, птицами и другой живностью.
Знать — одно, а увидеть — другое. И вот пришел момент, когда наконец летом я отправился на таинственную реку Селемджу. Она мало кому известна, хотя ее длина 647 километров, собирает же воду с площади, равной иному государству. А расположены здесь всего два малолюдных административных района Амурской области, в которой сто километров не расстояние, тысяча гектаров не площадь, а заяц — слишком мелкое животное, чтобы считаться дичью…
Июльское утро в Хабаровске было ясное и безветренное. В десять часов, когда я со своим спутником Борисом Гребневым, родившимся и выросшим на Селемдже, садился в Ан-24, термометр показывал 22 градуса в тени. Через два часа мы были в Благовещенске и дышали мертвенно-неподвижным горячим воздухом, изнывая от жары. А всего через несколько часов после этого я уже жалел, что не взял с собой пару шерстяных свитеров: в Экимчане, что в верховьях Селемджи, по вечерам холодно даже в разгар лета.
Я люблю летать на небольших самолетах, которые не лезут далеко в поднебесье. Через иллюминатор видны прозрачные дали с лесами и полями, горами и реками, дорогами и поселками. Марями, болотами, озерами. Все они имеют свое «лицо». Образованные ими ландшафты единственны в своем роде, и на каждый из них нельзя смотреть без обостренного интереса. Особенно если мысленно видишь их во всей совокупности — с горами, водоемами, растительностью, животным миром, и все это в «сопряжении» с сезонными капризами погоды.
До Благовещенска летел, вспоминая знакомое. Перед глазами предстала широченная долина Амура, густо испещренная протоками, озерами и старицами, лентами релочных лесов и прибрежных тальников, усыпанная по зеленым полям желтыми заплатами покосов с темными пятнами стогов сена. Реку и протоки чертили похожие на жуков моторные лодки, много их стояло и в укромных местах, чаще всего у песчаных кос, где горожане любят поставить палатку и понежиться на солнце. А владельцы лодок, что стояли в траве, жили одной всепоглощающей страстью — рыбалкой. Мне живо представилось, как они завороженно смотрят на поплавки закинутых удочек и ждут не дождутся, когда один из них задрожит, закачается и уйдет под воду. Или привсплывет и ляжет. Их не тянет раздеться, искупаться, поваляться на песочке, они как бы не замечают тучи комаров и мошек. Весь их мир, вся жизнь, страсть и надежды сосредоточились на рыбе, удочке, на крючке в конце лески.
За Амуром я рассматривал спешащую к нему Тунгуску. Каждый островок и коса вызывали в памяти картины счастливых дней. Хотел остановить, продлить волшебные видения, но они держались недолго: самолет каждую минуту оставляет за собой пять километров, знакомые пейзажи и вехи уплывают назад…
Я смотрел на извилины уходящего к северу Кура и тянущейся к нему с запада Урми, на зеленые просторы вейниковых лугов со светло-голубыми озерами и кудрявыми дубово-березовыми релками. Низменность с редкими сопочками сменила сперва лесистые увалы плавных очертаний, потом горы, прикрытые кедрово-широколиственными лесами, истерзанными топором, пилой и огнем.
Слева внизу струнами сверкают рельсы железной дороги, по ним навстречу друг другу ползут длинными многоцветными гусеницами поезда, далеко-далеко справа темнеют высокие горы. Где-то уже далеко позади остались Хабаровск и Тунгуска, хотя прошло всего полчаса, как самолет поднялся в воздух, Малый Хинган с его хмурыми темными ельниками был забросан белоснежными хлопьями облаков. Архаринские же леса вообще спрятались под ослепительным руном сплошной облачности. Самолет пробил ее лишь над Зейско-Буреинской равниной.
Машина пошла на снижение. Ее тень неслась по ровным полям, по золотистым прямоугольникам зреющей пшеницы и бесформенным массивам зеленеющей кукурузы или сои. Потом она мелькала по еще не тронутым косою и уже выкошенным лугам со стогами сена, стадами коров, по частым селам, пересекала сплетения дорог.
После пересадки в Благовещенске наш путь круто изменился. Як-40 стремительно взмыл вверх и помчал нас на северо-восток.
Ушла назад железная дорога на Москву, под крылом заструилась светлая змейка реки Томь, появлялось все больше лесов. Сначала это были зеленые островки и ленточки между плантациями сои и кукурузы, потом лиственнично-дубово-березовые рощи посреди тысячегектарных вейниковых лугов. Уменьшалось число дорог и полей, затем их совсем не стало. Теперь мы летели над пространствами, почти не тронутыми человеком.
Сверху открывались бескрайние изумрудно-зеленые, освещенные ярким солнцем просторы, живописно подкрашенные синью рек и озер и темными бесформенными клочьями теней от облаков. Но я ни за какие коврижки не согласился бы сейчас оказаться на этой красивой сверху земле: то были мари, чередующиеся с переувлажненными лиственничниками и березняками. Представьте себе, что на сотни километров тянется зыбкая и мокрая, гибельно-податливая пухлая перина сфагновых мхов, перемежаемых лишь травою, кочками да зарослями багульника. Тяжело идти по мху, но в багульнике, после того как по нему пройдешь километр, хочется лечь и умереть. Сплошь и рядом попадаешь на зыбуны, каждый шаг таит опасность, высасывает силы и может стать последним.