Корень жизни: Таежные были
Шрифт:
Селемджа шумит рядом. Пошел я в полдень в самую стойбинскую «жару» искупаться. Не потому, что жарко было, а для интереса. Нырнул с крутого берега — и пулей вылетел из холоднющей воды. А в ста метрах от меня мальчишки бултыхаются — и ничего. Правда, у них для обогрева на берегу пылал здоровенный костер.
…Отплыли мы через два дня, сразу после обеда. Борис долго собирался, но зато собрался безукоризненно.
Лодка у него чудесная: сделана из алюминия, на уголковых шпангоутах и стрингерах. Прочная, легкая, вместительная. От носа до кормы двенадцать метров, ширина около полутора, а весу в ней не более семидесяти килограммов. Красивая лодка. И трудно поверить, что все это своими руками смастерил Борис.
Мотор не работает, а поет — чисто, ровно, с полной отдачей, и вниз по Селемдже мы не плывем, а чуть ли не летим. Я молю бога, чтобы не напороться днищем на камень или топляк, а Борис спокоен и торжествен. Спокоен, ибо знает реку как никто, уверен в лодке и моторе, а торжествен оттого, что едет по местам своего детства. Глядя на него, и я успокаиваюсь. И тоже знакомлюсь с доселе неведомым мне, диким и суровым царством марей и лиственничников, которое давно манило меня.
Долина Селемджи широкая, сопки подступают к ней где-то в километре от русла. Вдоль берегов — сплошная стена леса. Огромные заломы из спрессованных водой мертвых деревьев удивляют: какая невероятная сила в реке во время паводка! Я видел высоко на деревьях разный хлам, но мне трудно было поверить, что уровень воды здесь поднимался на восемь — десять метров. Глядел вверх, хорошо видел и понимал, а все-таки… сомневался.
Когда пройдут ливневые дожди, вода в Селемдже прибывает на метр, на два, на три метра в сутки. А в узких местах, где нет широкой поймы, поглощающей эту воду, уровень поднимается до пяти-шести метров. Представьте себе: за один час — двадцать сантиметров! Кто видел в наводнение горные реки, подобные Селемдже, тот знает, какими грозными они бывают. А кто не видел, советую посмотреть — подобные картины вызывают особое уважение к природе и заставляют больше думать о ней.
Такая, казалось бы, неукротимая мощь в Селемдже, такой грозной, даже страшной бывает она каждое лето, а вот человек совладал с нею — как бы играючи перекинул с берега на берег мост. Железобетонный, на века. Быки-опоры столь монументальны, что разве девятибалльное землетрясение их сдвинет. Фермы издали кажутся легкими и ажурными, но они даже не шелохнутся, когда уверенно мчится по мосту тяжелогруженый состав.
Да, человек все может. Созидать и разрушать. Может быстро построить чудо-город, чудо-машину, чудо-прибор… Полететь в космос, «сконструировать» невиданное доселе существо, пересадить сердце… И испепелить всю планету, все тысячелетиями настроенное, все живое на ней, и себя в том числе, в мгновение ока тоже может. О, если бы только строить, созидать, конструировать!.. Без вражды и войн!.. Как прекрасно жилось бы!
Охотничий участок семьи Гребневых — немного ниже Стойбы. Через каких-нибудь полчаса хода Борис с улыбкой махнул рукой налево и произнес всего два слова: «Наше начинается!» Сторона этого «нашего», примыкающая к реке, равнялась пятнадцати километрам. На этом протяжении стояло несколько избушек Гребневых, все на высоких незатопляемых увалах. Строения были большими, крепкими, продуманно сработанными, теплыми. Городскому человеку они показались бы каморками: всего десять квадратных метров, а на них все — кухня, горница, спальня, рабочее место. В углу у дверей железная печурка, слева у окошка — столик, у дальней стены — нары, покрытые звериными шкурами. На стенах развешана разная охотничья утварь, прибита полка для продуктов и посуды.
Я представил себе избушку зимой. С утра до вечера ее хозяин работает — ходит от кулемки к капкану, от капкана — по свежему следу. Солнцем залито все небо, мороз под пятьдесят, иной раз дышать нечем. Чуть спряталось солнце — надо быть «дома», при свете керосиновой лампы сварить ужин, потом обработать пушнину, и еще всяких разных хозяйственных забот набирается часа на два. Остаток ночи — на отдых. Чуть посветлеет оконце — подъем. Сборы недолги, и охотник встречает восход солнца уже в пути. И так день за днем. Только в пургу таежник не идет на свои тропы по глухомани, он остается в избушке, чтобы переделать кучу дел, специально откладываемых в погожие дни до такой вот поры. Трудно охотнику, но он не тужит, и более того — без работы не может.
Последняя избушка Гребневых стояла напротив устья речки Чалбы. Когда-то здесь было небольшое селение, жители которого заготовляли дрова для пароходов. От этого селения остался один дом. Место живописное, ягодное. В березнячке Борис показал мне очень старую могилу с каменным памятником и железным якорем в красивой металлической ограде с филигранными лавровыми листочками. По словам Бориса, в начале нашего века, осенью, плыла по Селемдже лодка с людьми. У Чалбы она потерпела аварию. Молодая женщина заболела и умерла. Спустя много лет ее сын нашел место погребения и поставил памятник… Мне как-то даже неловко об этом писать: в несколько строчек пытаюсь вместить чужое большое горе…
После Чалбы мы плыли полным ходом. Солнце шло уже на закат, а до устья Быссы, где намечалась первая ночевка, оставалось еще сто километров. Мелькали острова, косы, перекаты, водовороты. Ленты приречных ельников сменялись лиственничниками, потом тянулись шеренги тополей, то и дело чередовавшихся с тальником. Все эти леса и лесочки хорошо знакомы дальневосточникам. Но о чозенниках, которых по Селемдже порядком, я хочу немного рассказать.
Растет чозения вдоль берегов рек близко к чистым в холодным струям. Безвестное, скромное дерево. Деловые люди им не интересуются: древесина малоценна, промышленных зарослей чозения не образует, ягод, орехов или еще чего-нибудь полезного людям не дает. Не дерево, а лесная золушка.
Между тем в чозении много симпатичного, оригинального, возбуждающего не то что любопытство, а просто жгучий интерес. Это очень древнее по происхождению реликтовое дерево. Оно росло здесь, наверное, миллионы лет назад. На юге Дальнего Востока много таких «старцев», но большинство из них нежатся в жарких лучах: приморского солнца. На Селемдже чозения могла бы вспомнить, как о стволы ее предков в былые времена чесали свои грубые спины и бока мамонты, львы, шерстистые носороги, а может быть, и динозавры. Современному дальневосточнику трудно представить такое, но это было!
Силуэт у чозении своеобразный. Взрослое дерево имеет длинный чистый от сучьев прямой ствол с шершавой шелушащейся корой. Ажурная, как бы прозрачная крона сдвинута вверх, ближе к солнцу.
Дерево необыкновенно светолюбиво: ветви растут почти вертикально, совсем немного уклоняясь от ствола и как будто стремясь донести султаны мелких ланцетовидных серебристых листьев до солнца, чтобы через эти листья всему дереву было тепло. А на самом верху кроны, где свистит-гуляет ветер и облака вроде бы совсем рядом, эти султаны свободно колышутся, беседуя между собою, а то и неподвижно свисают, как бы думая о чем-то… Очень симпатична чозения.
Бешеные паводковые воды спрямили речное русло на излучине и образовали новое. А старое, забитое плавником, превратилось в тихую протоку. Уровень воды в ней снижается, оголяются галечные и песчаные косы, островки. Но остаются безжизненными они совсем недолго. Уже следующей весной на них появляется густая щетка ростков, быстро тянущихся кверху. Это чозения. Она настолько неприхотлива, что прижилась — да еще так быстро растет — на песке и камнях без крупицы гумуса. Вместе со своими верными и неразлучными спутниками ивами. Кроме них, пожалуй, никто первым не начинает освоение таких безжизненных переувлажненных пространств.