Кормящая бабушка
Шрифт:
— Входите!
Вхожу и получаю из рук Мих. Кольцова готовый фельетон, галопом говорю «Спасибо» и галопом устремляюсь к себе на Ваганьковский переулок. И этот галоп подводит меня. Из-за глупой спешки я забываю взять перо, подаренное мне Мих. Кольцовым. Ах, как я ругал себя за забывчивость не в тот день, а через много лет спустя, когда стал старше! Конечно, я знал к тому времени твердо, что Мих. Кольцов писал свои фельетоны не обычной вставочкой, а диктовал их на машинку. Пусть не писал, а мне все равно было жалко провороненного подарка. Не только мне, но и моим сыновьям и даже моим внукам было бы приятно,
Вторая встреча с первым фельетонистом «Правды» состоялась много позже, и не в редакции, а в Доме печати. Захожу под выходной в ресторан и вижу за столиком Михаила Ефимовича. Подхожу, спрашиваю:
— Разрешите сесть!
— Пожалуйста.
После первой встречи прошло около восьми лет. Конечно, ни той встречи, ни меня самого Мих. Кольцов уже не помнил. Он подвинул мне меню и спросил:
— Что возьмете, цыпленка под лимонным соусом или шашлык по-карски?
— Ни то, ни другое. У меня тайный умысел. Я пришел в ресторан не ужинать, а узнать ваше мнение.
— О чем?
Я назвал свою фамилию, спросил:
— Может, доводилось вам, Михаил Ефимович, читать мои опусы в «Комсомольской правде»?
— Могу даже сказать, что читал: «Рассказ о ведущих шестернях», «Нату».
— Это старое увлечение, очерки. А теперь я начал писать фельетоны.
— Давно начали?
— Да нет! Написал всего четыре фельетона, а как получается, не знаю.
— Милый, я написал не четыре, а не меньше тысячи и тоже не знаю, как получается. Не ленитесь, пишите, как можно больше. Печатайтесь два-три раза в неделю. Ищите себя. А пока ваши фельетоны, не в обиду будь вам сказано, не ваши.
— А чьи? — зло спросил я.
— Один написан под Заславского, второй — под Зощенко, третий— под Кольцова… Деритесь за свое «я» в фельетоне. У каждого фельетониста должен быть собственный почерк. Когда вы найдете свой, приходите. Поговорим!
— Когда приходить, когда напишу тысячу фельетонов?
— Неважно сколько! Сто, двести. Главное, чтобы это были ваши, ни на какие другие не похожие фельетоны.
На этом мой второй разговор с Мих. Кольцовым окончился, и я в ожидании третьего стал усиленно писать фельетоны. Пятый… десятый… двадцатый… Те ли я писал опусы, которые имел в виду Мих. Кольцов, или не те, мог сказать только он сам, но я дал себе твердое слово не ходить на консультацию в «Правду», пока не напишу своего, конечно, не тысячного, а хотя бы двухсотого фельетона.
Я писал и считал. Двадцать, сорок, еще двадцать… Наконец, написан заветный двухсотый фельетон. Можно как будто звонить в «Правду», договариваться о третьей встрече. А звонить было некому. Мих. Кольцова не было уже в живых.
Главный разговор о характере моих фельетонов, к которому я стремился и которого так ждал, таким образом, не состоялся. Но были полуглавные. Со одном из таких разговоров к и хочу рассказать сегодня.
В конце сороковых годов мне должно было стукнуть сорок.
— Дата круглая, — сказал редактор. — А что, Сенечка, если нам издать к этой дате книжку твоих фельетонов? Давай подбери подходящие и неси на прочтение членам редколлегии.
Я, как и всякий другой фельетонист,
— Хлипковато!
— Хотел сделать книжку потолще, не получилось.
И я сказал о статистических итогах, которые получились у автора после прочтения двух сотен своих опусов. А итоги были нерадостными. На десять моих фельетонов, напечатанных в газете, приходился всего один крепкий. Два были полукрепкими, а семь выглядели и так и сяк.
Главный прочел за ночь книжку и утром переслал ее директору издательства, не перекраивая, а про мои статистические выкладки сказал:
— Молодец, Сенечка, что все средненькое забраковал. В конце концов читатель говорит спасибо и автору и редакции только за крепко скроенные фельетоны. Хочешь, чтобы у тебя в следующий раз было десять попаданий в центр мишени из десяти?
— Еще бы!
— Тогда давай заключим договор. Ты будешь писать, а мы печатать только отличные фельетоны, а все остальное ты и не показывай, бракуй на корню сам.
Кто из фельетонистов не хочет писать только отличные фельетоны?
Я сказал:
— Хорошо.
Мы с главным пожали друг другу руки, решив с этого дня работать по-новому. Не знал я, Не думал, что именно с этого дня начнутся мои мучения.
Прежде я садился за рабочий стол с легкой душой, думая не о будущих отметках, а о человеке, которого я должен был взять под защиту, или о бюрократе, которого предстояло раскритиковать, вывести на чистую воду. Бывало, напишу удачную фразу и начинаю хлопать в ладоши и напевать, как делал Александр Сергеевич, закончив «Бориса Годунова».
— Ай да Пушкин, ай да сукин сын!
А теперь я писал фразы тяжело, с одышкой, точно тащил в гору телегу с камнями. Десять раз зачеркивал написанное, писал все заново. Но и написанное в десятый раз не нравилось мне. Прежде я печатал в месяц в газете четыре-пять фельетонов, а в тот месяц, когда был заключен договор, ни одного. Главный вызывает, спрашивает: где фельетоны?
— Не получаются!
— Почему получались прежде?
— Один из десяти!
— Неси десятый!
— И этот тоже теперь не получается.
— Что будем делать?
— Не знаю!
— Зато знаю я. Новый договор расторгается. С сегодняшнего дня в силу входит старый. Автор будет писать фельетоны, а редактор решать, что делать с ними. Печатать или кидать в корзину. Согласен?
— Согласен!
Гора свалилась с плеч. И как только автор перестал думать о будущих отметках, в его руке вновь появилась уверенность, легкость, и он после удачно сочиненного опуса начал вновь, по примеру классика, петь, прихлопывая:
— Ай да Пушкин, ай да сукин сын!