Король без развлечений
Шрифт:
Женщина жила в старой части города. Внизу, возле трактира, где мы оставили коляску, были богатые дома. Надо сказать, улица, по которой мы шли, была не очень приятной. Там жили каменотесы с охряных карьеров, и красная пыль, которую они приносили на подошвах, придавала текущим вдоль улицы ручейкам кровавый оттенок.
(Деревни на склоне Ди совершенно не похожи на наши. Просто небо и земля. У нас — все для выпаса коров и для лесопилок. А здесь — все для аристократии и истории. Я имею в виду историю Франции, конечно, но еще и для того, чтобы совать нос, куда не следует. Почти везде — старые замки, и дома жмутся к ним, даже если они разрушены.)
Я подумала: не может женщина, хоть сколько-нибудь себя уважающая, жить в таком месте. Дома были словно в мрачных лохмотьях, мы поднимались по улочкам, прижимающимся к склону горы, а между полуразвалившимися домами виднелись руины чего — то, что, по-видимому, было некогда чем-то значительным.
По мере того, как мы поднимались, улица становилась если не красивее, то хотя бы приятнее. Появилась трава, и за остатками развалившихся домов внизу виднелась маленькая красивая долина с ручейком среди ольховника, с дорогой, обсаженной тополями, с болотцем, заросшим камышом, с мельницей, ивами и даже беленькой фермой по типу южных, с платанами и, кажется, тутовыми деревьями. Долина эта уходила вдаль, на юг и, все уменьшаясь, сливалась в какую-то картину, краски которой напоминали омлет с зеленью.
А шагах в пятидесяти выше стоял дом, хорошо сохранившийся и чистенький, с видом на этот приятный пейзаж. Окна первого этажа в нем были забраны красивыми решетками, как раз такими, какие я люблю, — добротными и округло выступающими вперед наподобие животов.
Мне всегда хотелось иметь такие решетки на окнах. Моей мечтой было жить в доме с такими выпуклыми решетками на окнах. Почему? Наверное, у женщины, там живущей, было такое же желание. Что она жила именно там, я не сомневалась. Так захотела одинокая женщина, человек, взявший на себя заботу о ком-нибудь: о мальчике или о себе самой, иногда и этого достаточно.
И действительно, она жила там.
Конечно, я готова была найти там отвратительную фею. Небось какая-нибудь церковная белая крыса (тогда бы я никак не смогла понять выбор Ланглуа). Оказалось все иначе.
Это была женщина в возрасте, совершенно седая, в черном платье, с глазами самого голубого цвета из всех голубых глаз, которые я когда-либо видела! И хотя были они голубыми, они не придавали выражения молодости, какое обычно придают голубые глаза лицам старым или помятым и усталым. Каким было это лицо? Думаю, можно сказать, что оно выражало постоянную тревогу, ту особую тревогу, которая утомляет, изнашивает и старит.
Открывая дверь после нашего стука, она сперва увидела только госпожу Тим и меня и очень любезно пригласила нас войти. Тогда Ланглуа, стоявший в стороне, приблизился, и мне показалось, что женщина засомневалась и даже как бы загородила своим телом вход в дом, но потом все же отстранилась и пригласила всех троих пройти в другую дверь, которая вела в коридор.
Госпожа Тим взяла инициативу в свои руки и, пока мы шли по коридору, заговорила о деле. Женщина ввела нас в комнату, показавшуюся нам в первый момент одновременно и темной, и огромной, поскольку окно (одно из тех самых, с выпуклыми решетками) не давало достаточно света, чтобы всю ее осветить.
Видно было только окно, заполненное той долиной, о которой я сказала. Женщина извинилась за плохое освещение и повела нас к этому окну, где виднелось небо с разорванными облаками.
Оно освещало лишь несколько квадратных метров, внутри которых находились очень красивое кресло, обитое светлой гобеленовой тканью, роскошный стол для игр, инкрустированный слоновой костью и черным деревом, стул с выгнутыми ножками, напоминающими завиток скрипки, и, наконец, в самой середине освещенного места — дамский столик для рукоделия, заваленный тканями с лежащими наверху массивными очками в стальной оправе.
Я слушала, что говорила госпожа Тим. Мне было бы трудно повторить все, что она сказала. Я спрашивала себя, зачем Ланглуа пришел сюда. Соблюдая осторожность, я пыталась оглядеться по сторонам. От любопытства у меня даже слегка кружилась голова, как от вина.
Думаю, что и госпожа Тим тоже чувствовала такое же легкое опьянение, потому что она не переставала говорить, как тот пьяница, что идет и идет, не перестает двигать ногами из страха упасть, а порой даже пытается бежать. Вот тогда-то он, кстати, и падает. И вот я, сама тоже хмельная, очень боялась, что госпожа Тим вот-вот «упадет», и мысленно говорила себе: она говорит слишком быстро и слишком много.
Наверное, то же подумал и Ланглуа, потому что он кашлянул.
Видимо, то же самое подумала и женщина, потому что она то и дело переводила взгляд с госпожи Тим на меня, с меня на Ланглуа, с Ланглуа на госпожу Тим.
Наконец, голос госпожи Тим стал как-то убывать. Я подумала: ну вот, ничего не получилось. Я упрямо смотрела в темный угол. Мне не хотелось встретиться с голубым взглядом в тот момент, когда в нем появится понимание, что выпуклые решетки защищают не от всего.
Тут я услышала голос седой женщины, спокойно отвечавшей на очень точные вопросы госпожи Тим.
И я поняла, что госпожа Тим великолепно исполнила свою роль, создав образ богатой мещанки из провинциального городка или даже из деревни. Женщина успокоилась. Она заговорила о качестве ниток. Надела очки и, подойдя к окну, стала показывать госпоже Тим, что ее ниткам, практически, нет сноса. Мы были спасены.
Я взглянула на Ланглуа. Он был бледен как полотно.
Тут госпожа Тим очень сухо приказала нам:
— А вы оба, чего стоите? Садитесь!
Точно таким тоном, каким сказала бы разбогатевшая мещанка, повсюду чувствующая себя как дома, тем более у белошвейки, услугами которой она собирается воспользоваться.
Да, я должна сказать, что госпожа Тим была просто великолепна!
Что могла возразить маленькая седая женщина, старательно объясняющая, что шелк у нее отличного качества и что в ее работе соблюдается все, вплоть до скрупулезно точного расположения стежков? То, что она с муравьиным усердием показывала госпоже Тим, заставило их придвинуться вплотную к окну. И госпожа Тим там смешно кудахтала, что не могло не поражать нас, знавших ее лирическую душу с озерами и вербеной и ее голову, полную диких птиц.