Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака
Шрифт:
Он строил свои надежды на том, что сумеет помочь детям в их борьбе с ними самими таким образом, что их гордость не будет ранена. Например, до тех пор, пока они не научатся контролировать ярость и разочарование, которые годами накапливались в них, им требовалось спускать пары, и им разрешались драки. Но с условием, что заявка подавалась заранее и что противники были равными. «Если тебе так уж нужно ударить кого-то, бей, но не очень сильно, — вразумлял их Корчак. — Выходи из себя, если иначе не можешь, но только один раз в день». Ему нравилось, с намеками на обычную иронию, повторять, что его воспитательная методика полностью заключена в этих нескольких фразах.
Он избегал
Корчак гордился тем, что он более практик, чем теоретик, — хотя, как ни парадоксально, считал, что между ними никакой разницы нет. «Благодаря теории я знаю, — писал он. — Благодаря практике я чувствую. Теория обогащает интеллект, практика углубляет чувство, тренирует волю».
Его творческие приемы обращения с детьми базировались на отточенном психологическом понимании их натуры, даваемом годами практики — опытом, которого врачи, включая Фрейда, в большинстве работавшие со взрослыми, приобрести не могли. «Я врач по образованию, педагог по воле случая, писатель по призванию и психолог по необходимости», — сказал он другу. Корчак знал, что, потребовав от двух забияк назначить время их будущей драки, он дает им время поостыть, взвесить важность их ссоры и таким образом понять, когда драка необходима, а когда лучше обойтись без нее. Если один прием не срабатывал, он выуживал что-нибудь еще из своего «педагогического арсенала».
Вторая половина дня в пятницу. Длинная очередь детей выстроилась в зале у двери кладовой, которую Корчак каждую неделю превращает в казино с единственным крупье — им самим.
— На что ставишь? — спрашивает он Ежи, восьмилетнего сорванца, первого в очереди. Идея сводится к тому, что дети делают ставку на преодоление той или иной дурной привычки и, выигрывая, получают в придачу к победе немного сластей.
— На следующей неделе подерусь только один раз, — отвечает Ежи.
— Боюсь, что я не могу принять такое пари, — откликается Корчак, не поднимая головы от гроссбуха, в котором ведет запись ставок. — Это будет нечестно по отношению к тебе.
— Почему?
— Да ты наверняка проиграешь. На этой неделе ты избил пятерых мальчиков, а на прошлой — шестерых, ну, и не сможешь перестать так сразу.
— Смогу.
— Почему не поставить на четыре драки?
— Пусть две, — торгуется Ежи.
После дальнейших препирательств они сходятся на трех. Корчак записывает пари в гроссбух и вручает Ежи шоколадку из корзинки со сластями в знак доверия. Если Ежи сумеет выиграть, на следующей неделе он получит еще три шоколадки. Если проиграет, его ждут сочувственный взгляд, слова ободрения и, может быть, еще шоколадка в утешение. Ежи знает, что Корчак не станет проверять, верно ли он назовет число драк. Эта система опирается на честное слово.
Следующий в очереди Антек.
— На что ставишь?
— На будущей неделе выругаюсь только пять раз.
— Слишком мало.
— Шесть.
— А может, семь — по разу на каждый день недели? — советует Корчак.
Антек соглашается и уходит, сияя, в твердой решимости выиграть пари.
Следующая — Пола.
— На что ставишь?
— Что буду каждый день выполнять домашнее задание по арифметике.
— Ну, а если три дня? Она пожимает плечами:
— Ладно, три так три.
Он записывает пари, вручает ей шоколадку, и к столу подходит следующий ребенок. Казино остается открытым, пока последний в очереди не запишет свое пари или гонг не возвестит, что пора принимать субботнюю ванну, и не заставит их рассыпаться по дортуарам.
Прием, эффективный для одного ребенка, мог никак не подействовать на другого. Порой Корчаку бывало нелегко найти подход к особенно трудному беспризорнику. Его целью было не столько изменять детей, сколько помогать им укреплять волю, как когда-то он укрепил свою. А для этого требовалось освободить их от комплексов, дать их ранам время зажить. «Решение следует искать не только в психологии, но и в медицинских справочниках, социологии, этнологии, поэзии, криминологии, молитвеннике и в руководстве для дрессировщиков», — писал он. Причем последнее было добавлено к общему списку вовсе не для красного словца. Вернее сказать, он во многом приписывал свое умение укрощать дикого зверя в себе своим наблюдениям за дрессировкой животных в цирке. «Работа дрессировщика честна и исполнена достоинства. Бешенство диких инстинктов побеждается силой несгибаемой воли человека». И он добавляет: «Я не требую, чтобы ребенок полностью сдался. Я просто укрощаю его порывы».
Веря, что воспитатель должен отчасти быть и актером, Корчак мог притвориться перед неисправимым ребенком, будто вышел из себя. Он кричал, лицо и лысина багровели, но слова не были клишированными упреками: «Стыдись!» или: «Не смей этого делать!» Черпая из своего «кувшина крепких порицаний», он извлекал из него: «Ах ты, торпеда! Ах ты, ураган! Ах ты, вечный двигатель! Крысолов! Лампа! Стол!»
Зная, что сила эпитетов слабеет от частых повторений, он постоянно расширял свой репертуар, заимствуя слова из самых различных сфер: «Ах ты, ладья! Литавра! Волынка!» Кроме того, он экспериментировал с поисками слова, которое могло подействовать именно на данного ребенка. Был один сорванец, на которого ничто не действовало. Он перепробовал всевозможные существительные — никакого эффекта. И вдруг внезапное озарение: «Ах ты, фа-мажор!» Мальчик присмирел до конца дня.
Другой подход: он говорил провинившемуся ребенку: «Я сердит на тебя до обеда (или до ужина)». Если проступок был серьезным, он продлял срок приговора до следующего дня. И до тех пор не обращался к мальчику (или девочке) ни с единым словом. Если приятель провинившегося брал на себя роль посредника и спрашивал: «Можно ему взять мячик?» — Корчак отвечал: «Скажи ему, что он может взять маленький мячик, но не гонять его ногами». И ребенок понимал, что наказан, но только на определенное время, а потом будет прощен и сможет начать все заново.
Вот так «ворча, прикрикивая, увещевая, даже упрекая», Корчак сполна использовал свою «фармакопею». Он принципиально никогда не употреблял фразы: «Я же тебе сто раз говорил!» — потому что она неточна и навязчива и ребенок всегда может ее опровергнуть. Он предпочитал: «Я говорил тебе в понедельник, или во вторник, или в среду и так далее». Или: «Я говорил тебе в январе, феврале и т. д.». Или: «Я говорил тебе весной, летом, осенью или зимой». Это было не только точно и честно — одновременно он преследовал две другие цели: учил провинившегося ребенка названиям дней недели, месяцев, времен года и обогащал его словарь.