Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака
Шрифт:
Ища козла отпущения за разгул преступности и проституции, рожденных нищетой, и побаиваясь слабого, но громогласного коммунистического движения, правительство с подозрением смотрело на не имеющих корней юношей и девушек, выходивших из приютов. Для противодействия влиянию радикалов оно организовывало бригады сирот-добровольцев, которым предлагалось вернуться в свои прежние заведения и внушать подрастающему поколению благонамеренные идеалы. Беда этого плана заключалась в том, что «Кружки бывших сирот», как их называли, чаще использовали свое положение для распространения крамольных политических идей, уничтожить которые хотело правительство.
Коммунистические агитаторы в «Кружке бывших сирот», вернувшиеся
«Я чувствовал, что он типичный буржуазный воспитатель и растит хороших, но слабых людей, — вспоминает Болек Друкер, который поступил в бурсу больше из нужды в жилье, чем из интереса к педагогике. — В те дни мне было яснее, что именно я ненавижу, чем что люблю. Я был против капитализма и за культуру, которая служит массам. И я верил, что во имя нашей идеи мы должны быть воинственными и беспощадными».
Когда один стажер напрямую спросил Корчака, почему он не сочувствует коммунистической партии, Корчак ответил: «Идею я уважаю, но ее можно уподобить дождевой воде. Когда она стекает по водостоку реальности, то загрязняется». Он был более резок со стажером, который рекомендовал ему почитать Карла Маркса: «Я читал его, когда вы еще не родились».
Иногда он пытался рассказывать им о собственной подпольной деятельности на рубеже веков и о том, как он разочаровался в идеологиях вообще, став свидетелем насилия в дни революций 1905 и 1917 годов. «В революциях, как и вообще в жизни, до вершины постоянно добираются умные и расчетливые, а наивных и доверчивых отбрасывают в сторону», — говорил он. Революционные программы не просто были «полны фарисейства до зевоты», они к тому же представляли собой «кровавые и трагические попытки изменить и перестроить общество — комбинацию безумия, насилия и дерзости, за которыми крылось неописуемое пренебрежение человеческим достоинством».
Он не собирался изменять чьи-либо точки зрения, неколебимо веря, что человек должен учиться на собственном опыте и доверять только собственному восприятию. Но Корчак не мог промолчать первого мая 1931 года, когда бывшие сироты убедили стажеров выйти на демонстрацию вместе с ними и другими коммунистами под знаменем только что организованного профсоюза учителей. В этот вечер он попросил стажеров в первую очередь хранить верность приюту, то есть своей политической деятельностью не подвергать его опасности. Когда стажеры объявили, что профсоюз требует восьмичасового рабочего дня во всех летних лагерях, Корчак невозмутимо ответил, что, даже будь у них право предъявлять подобное требование, а его у них нет, поскольку они заработной платы не получают, — забастовка по своей идее противопоказана призванию учителя. Стефа была менее сдержанной: «Да как вы смеете предлагать короткий рабочий день, когда в сиротских приютах учителя работали по четырнадцать часов в день и больше и не жаловались!»
Надеясь смягчить напряженность в приюте, Максимилиан Коген, тогдашний президент Общества помощи сиротам, собрал бывших сирот, стажеров и администрацию для обсуждения споров. Корчак пришел на собрание, все еще плохо себя чувствуя после воспаления носоглотки и повторного воспаления глаз. Его удручало, что часть бывших сирот, причем его любимцев, возглавляет озлобленный парень, который однажды получил в суде равных статью 1000-ю.
Один за другим поднимались обвинители Корчака и излагали свои претензии: он превратил приют в подобие научной лаборатории, а не родного дома; он взвешивает и измеряет детей, будто морских свинок; он утрачивает всякий интерес к воспитанникам, едва они покидают интернат; он не обеспечил их навыками, которые помогли бы им найти ремесло или профессию, чтобы устроиться во внешнем мире.
Корчак встал и начал свою защиту по всем пунктам. «Совершенно верно, это и научное учреждение, а не только воспитательное, — начал он. — Но я полагал, что наши диаграммы роста и веса послужат руководством для других сиротских приютов. Если их данные разойдутся с нашими, они могут обнаружить, что детей в них кормят неправильно, что температура в спальнях слишком низкая или слишком высокая и что там не хватает свежего воздуха. А что до подготовки детей к ремеслу или профессии, то мне казалось, что за те несколько лет, что они остаются у нас, для них важнее научиться, как жить, а не приобретать те или иные рабочие навыки».
Когда бывшие сироты попытались его перебить, он перешел в наступление: «Вы считаете, что мы поступали неправильно, беря маленькие хиреющие ростки и ухаживая за ними, пока они не становились сильными и здоровыми, пусть даже мы сами при этом учились и допускали ошибки? Очень просто выискивать недостатки, но человек, который находится в мире со своей совестью, не винит учителей или родителей за тяготы жизни. Несправедливо нападать на мою систему в то время, когда даже высококвалифицированные рабочие не могут найти работу».
Большинство стажеров и бывших сирот признали его аргументы, и только несколько самых упорных роптали, что он не принял их критику всерьез и разговаривал с ними, будто с детьми. Вечер завершился на жесткой ноте, так как президент Общества помощи сиротам занял непримиримую позицию. Он напомнил тем, кто был связан с коммунистической партией, что они еще слишком молоды, чтобы управлять страной, и что пока еще за управление приютом отвечает Общество.
Вскоре после этого Корчак, красный, весь дрожа, постучался в квартиру Игоря Неверли. Неверли к этому времени женился на Баше, стажерке, выросшей в еврейском интернате. Он подумал, что Корчак получил какие-то плохие известия из Парижа от своей сестры. Только выпив кофе, Корчак собрался с силами и рассказал им, что произошло. Днем, когда он читал лекцию в Педагогическом институте, один из его бывших стажеров вскочил и принялся его обличать. Корчак с кафедры попытался его урезонить, но молодой человек продолжал кричать слушателям, что Корчак опасен и детей необходимо оградить от его влияния. Неверли никогда не видел Корчака таким расстроенным.
Однако Корчак был не из тех, кто держит свои обиды при себе. Он посмеивался над своими критиками: «На каком фонарном столбе вы повесите меня после революции?» Он даже устроил показательный процесс, в котором играл роль трех деятелей компартии, которые прежде были стажерами Януша Корчака, а теперь получили задание судить его политически. Каждый написал поперек его досье «ВИНОВЕН». Первый, опасаясь, как бы не открылось, что он стажировался в приюте Корчака, второй — когда крепко выпил, а третий, потому что уверовал, будто Корчак — реакционер и контрреволюционер.
Несмотря на разногласия со своими коммунистическими стажерами, Корчак снабдил Болека Друкера и других рекомендательными письмами, когда они оставили интернат, чтобы поискать работу. Известно также, что Стефа носила передачи девушкам, когда их бросили в тюрьму за политическую деятельность. Быть может, в качестве ответа на их упреки и критику его методов Корчак опубликовал сведения о детях, вышедших из его приюта за прошедшие двадцать лет и один год. Указав род их занятий и назвав страны, куда некоторые эмигрировали — Аргентина, Бразилия, Канада, США, Китай, Англия, Франция, Бельгия, Испания и Палестина, — свое сообщение он заключил так: «Я, к сожалению, не могу умолчать, что из всех этих детей трое были осуждены за воровство, двое стали нищими, а две девочки — проститутками». (Он не упомянул, что одна из этих проституток как-то пристала к нему на улице и только тогда его узнала.)