Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака
Шрифт:
«Мне нелегко ответить вам, — написала Марина у него в журнале. — Я не помню, чтобы когда-либо слышала ругательства от девочек. Мне кажется, они меня побаиваются и в моем присутствии ссор не затевают. Однако пан доктор, чья комната примыкает к дортуару мальчиков, слышит их ругань, но ничего не говорит. Естественно, мальчики считают, что он ничего не имеет против. С тех пор как я начала дежурить в дортуаре мальчиков, пока они не засыпают, их поведение стало лучше. Я строго требую, чтобы они содержали свои вещи в порядке и не употребляли плохих слов. Однако в единственный вечер, когда я туда не зашла, мальчики, как я узнала, подперли дверь уборной ручкой от метлы. Это значит, что они меня боятся и при мне ведут себя иначе. Они знают, что я им не спущу. И спускать нельзя.
Марина зачеркнула следующую страницу рассуждений, возможно заметив, что они говорят не в пользу Корчака. Хотя всего за год до этого она написала брошюру о воспитательных приемах в Нашем доме (опиравшихся на корчаковскую систему самоуправления) с хвалебным предисловием Корчака, ее все больше раздражал его отказ прямо воздействовать на наиболее агрессивных мальчиков. Она не соглашалась с тем, что надо терпеливо ждать, пока смутьян не признает необходимости стать примерным обитателем приюта. Собственно говоря, она не одобряла многие идеи Корчака, в частности, то, что дети голосованием оценивают друг друга и штат (она вскоре отменила голосование и сама давала оценки детям за хорошее поведение) и могут привлекать к суду взрослых. Стажеры часто слышали, как она ссорилась с Корчаком по этим поводам. Не раз она угрожала уйти, передав интернат ему. «Мы считали его мягкотелым» — так сказал один из стажеров, имея в виду попытки Корчака умиротворить Марину. Заметили стажеры и то, что Корчак не внес никаких изменений в свои методики.
Станислав Роголовский вспоминает, как его удивляла УКЛОНЧИВОСТЬ Корчака, когда он отвечал на некоторые вопросы стажеров. «Вместо того чтобы ответить прямо, он говорил: «Я не знаю», или: «Может быть», или: «Не могу ответить, мне так и не удалось решить эту загадку», или: «Я могу предложить истолкование, но не знаю, насколько оно верно». А если от него не отставали, он мог сказать: «Не про всякую правду можно трубить на весь мир».
И все же бывали семинары, когда Корчак поражал всех четкими категорическими ответами. Один из стажеров признался, что потерял власть над собой, когда трудный мальчишка надерзил ему: «Вам меня слабо ударить. Знаете, что пан доктор сразу вышвырнет вас за дверь!» Ухватив его за воротник, стажер рявкнул: «Я тебя не отшлепаю, но так накажу, что ты впредь побоишься так себя вести!» И он потащил мальчика по лестнице в подвал, грозя запереть его там: пусть вволю орет и дерзит крысам! Угрозы возымели свое действие. Мальчик немедленно присмирел и с тех пор стал послушным.
Все ждали, что скажет Корчак. Доктор словно съежился у них на глазах, голова ушла в плечи, и он заговорил странным шепотом, будто говорил сам с собой: «Дерзкий ребенок грубит, потому что он несчастен. Он взволнован. Ваш долг учителя выяснить, что его мучает. Возможно, у него болит зуб, и он боится сказать об этом из страха, что вы отправите его к дантисту. Возможно, у него жар, а он боится сказать, потому что тогда его завтра не пустят в кино. Возможно, он не спал всю ночь, потому что думал о своей матери, которая умерла или где-то далеко отсюда. Возможно, она ему приснилась, и он проснулся в слезах. Возможно, он уверен, что его никто не любит. А вы — учитель, вы тот, на ком он вымещает все эти несправедливости и потерю матери — далекой, грустной, бедной, сердитой, ожесточившейся, но все-таки его матери. Вы — сильный, здоровый, улыбающийся, но вы чужой. Дерзкий ребенок не знает, что он для вас важен, что вы стараетесь защитить его от холодного мира, исполненного зла. Он не понимает, что вы должны оберегать и других детей, которые доверяют вам и нуждаются в вас. Он не понимает, что причиняет вред не только вам, но и себе. Но вы-то знаете. А потому — в темный подвал его! Напугать паршивца до смерти! А может быть, вы действительно надеялись, что он получит по заслугам. Зло за зло!»
Корчак продолжал шептать про себя: «В этом мире много чудовищного, но самое худшее — когда ребенок боится своего отца, своей матери, своего учителя. Он их боится, вместо того чтобы любить их, доверять им». Голос Корчака исполнился боли и горечи. Он закрыл глаза. Последовали минуты горестного молчания. Никто не знал, что делать. Ушел ли Корчак в свои мысли? Плачет? Уснул? Признавшийся стажер пожалел о своей откровенности. Но Корчак не заснул. Внезапно он вскричал: «Господи, прости его за то, что он напугал бедного ребенка!» Не попрощавшись, он встал и вышел из комнаты.
Глава 20
САМЫЕ СЧАСТЛИВЫЕ ГОДЫ
Когда интернат засыпал, Корчак у себя в мансарде жил столь же «вольно», как Торо в своей хижине на берегу Уолденского озера. Отгородившись монашеским затворничеством от брака и собственной семьи, от карточных игр, званых обедов и балов, он освободил себя и сосредоточился на том, что для него составляло сущность жизни. Если Торо был «Смотрителем ливней и вьюг», то Корчак наблюдал ливни и вьюги, бушевавшие на просторах детства.
Как-то поздно вечером в 1925 году он сидел за своим письменным столом и подводил итоги. В сорок семь лет он остро сознавал движение времени, свое приближение к водоразделу пятидесяти лет — не самый подходящий возраст для ребенка. То, что его тело обернулось предателем и приняло взрослый облик, было иронией судьбы, одним из самых странных поворотов в его жизни. Пусть он пребывал среди взрослых в их лицемерном мире, пусть походил на них своими «карманными часами, и усами, и письменным столом с множеством ящиков», он-то знал, что на самом деле он самозванец. Стажеры были моложе его годами, но в некоторых отношениях все-таки не такими молодыми, как он. На их стороне был только возраст. Если бы он мог помочь им вернуться в тот ранний период, когда все их чувства были широко распахнуты, если бы он был в силах проникнуть за оборонительную стену, которую они воздвигли, чтобы запереть плачущего ребенка внутри себя, вот тогда он сумел бы сделать их восприимчивыми к скрытым причинам, казалось бы, иррационального детского поведения. Но как он мог сделать их снова юными… или себя?
Он написал на листке: «Когда я снова маленький» — и добавил первую строку, с которой начал «Короля Матиуша»: «А было это так». Однако теперь история была не о воображаемом юном короле, но о пожилом учителе, очень похожем на него самого, который лежит в постели, погруженный в мечты. Что, если снова стать мальчиком? Хорошо бы помнить все, что знает теперь, но только бы никто не проведал, что он побывал взрослым. Знай дети, как несчастны взрослые, они ни за что не захотели бы вырасти: свободы у взрослых куда меньше, чем у детей, а обязанностей и печалей несравненно больше; и если они теперь не плачут, так только потому, что нет ничего, стоящего слез. И тут учитель глубоко вздыхает.
Внезапно комната погружается в темноту. В нее вплывает пылающий шар, непрерывно уменьшаясь, пока не опускается ему на голову. Это человечек не выше его пальца, с длинной седой бородой и в высокой красной шляпе. В руке у него фонарь.
— Ты вызвал меня Знаком Томления, — говорит эльф. — В чем твое желание?
— Я хотел бы снова стать маленьким.
Эльф тут же начинает размахивать фонарем, ослепляет его на миг, что-то бормочет и исчезает.
Наутро учитель просыпается в доме своего детства. Мать готовит ему завтрак, а потом провожает в школу. Он снова маленький, но с той разницей, что хранит все свои взрослые воспоминания.
Вначале возникает много затруднений: ему же надо внушать всем, что это его первое детство. Ему надо притворяться, будто он не умеет ни читать, ни писать. Он чувствует себя глупо, когда принимается бить кулаком по металлической табличке и гудеть, как паровоз. Но вскоре былая магия детства обретает полную естественность — к нему возвращается его высокий звонкий голос, и он с наслаждением лает по-собачьи и кукарекает. И снова носится, будто верхом на коне, вперегонки с ветром. На следующее утро он просыпается, видит «белую, кристальную, слепящую радость» снега и вспоминает, что взрослым, едва увидев свежевыпавший снег, он уже думал о неизбежной слякоти, грязных галошах и трудностях с покупкой угля.