Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Лифтон Бетти Джин

Продолжая путь по Паньской к Слиске, Корчак и Зильберберг встретили группу бродячих музыкантов, в том числе из Варшавского филармонического оркестра. Где бы они ни останавливались, вокруг тут же собиралась толпа. Их сопровождали звезды Варшавской оперы, которые исполняли арии по заказу публики. Корчак снял очки, чтобы лучше рассмотреть лица музыкантов и поглощенных музыкой слушателей.

Затем им попались знаменитые канторы, приехавшие из разных концов Польши и оставшиеся без работы после того, как синагоги, подобно школам, были закрыты. Печальная реальность гетто заставила их соперничать друг с другом. Один из них пел и толкал перед собой детскую коляску, в которой сидела его парализованная

жена, а соперники обвиняли несчастного в том, что он пытается играть на сочувствии людей. Слушатели, столь же требовательные, как фанатичные любители оперы, сохранили чувство юмора. Когда кто-то в толпе пробормотал, что ту же песню он слышал в гораздо лучшем исполнении кантора Розенблата, ему тут же дали добрый совет: «Ну, если вам не по вкусу это исполнение, можете взять билет до Нью-Йорка и там послушать кантора Розенблата».

Бродя по гетто, Корчак и Зильберберг нередко встречались с людьми, которых знали по прежней, другой жизни. Один ополяченный филантроп восьмидесяти с лишним лет напомнил Зильбербергу об их давнем знакомстве. Он объяснил, что в гетто попал без семьи, поскольку две его дочери крестились и жили в «арийской» зоне со своими мужьями-неевреями.

— Как же вы попали в гетто? — поинтересовался Корчак. — У меня самого семьи нет, все мои дети здесь, но вы-то в другом положении. Разве ваши дочери не могут вызволить вас отсюда?

— Я мог бы остаться с ними, если бы захотел, — ответил старик. — Но выбрал гетто — здесь мои соплеменники, и они страдают.

Зильберберг отметил, что этот ответ обрадовал Корчака, который сказал, что разделяет подобные чувства. И они заговорили о писателе Переце, который оказался родственником филантропа и с которым Корчак встречался на литературных собраниях перед Первой мировой войной.

Их беседу прервал внезапно появившийся Рубинштейн:

Дайте монету, этот пустяк Может позволить каждый босяк. Дайте вторую, а не дадите — Сразу на Генсю вы загремите.

Затем, заметив похоронную процессию, направляющуюся к кладбищу на упомянутой им улице Генся, Рубинштейн поспешил присоединиться к ней с криком «Богатый и нищий равными стали!».

«Странный народ евреи», — сказал Корчак, покачав головой.

Однажды вечером, в одиннадцать часов, когда Зильберберг и его жена собирались ложиться спать, они услышали звук тяжелых шагов по деревянной лестнице: тревожный знак, поскольку никто в доме не смел выходить после семи часов — комендантского часа. Инстинктивно они поспешили выключить свет, как будто темнота могла их защитить. Однако шаги приближались и, наконец, остановились у их двери. Раздался звонок.

— Кто там? — спросил Зилберберг.

— Доктор Корчак. Откройте, пожалуйста, — раздался знакомый голос.

Зильберберг с облегчением посмотрел на жену и открыл дверь. На пороге стоял его знаменитый знакомец в старых армейских сапогах.

Извинившись за то, что напугал хозяев, Корчак сказал, что ждал, пока дети уснут. Бегло оглядев книги на столе Зильберберга, он объяснил цель своего позднего визита. С момента освобождения из тюрьмы он понял, что они живут в странном обществе, где каждый вынужден в той или иной мере приспосабливаться, чтобы выжить. Поскольку выходить на улицу детям весьма опасно, он хотел бы каждую неделю приглашать в приют людей, чтобы говорить с ними об их занятиях. Он уже включил в этот список некоторых работников юденрата, представителей общественной кухни и Других организаций, а также историка Иммануила Рингельблюма и одного философа. Еще он надеется договориться с юристом, который теперь стал полицейским, и ученым, который работал сторожем. Если Зильбербергу эта идея по вкусу, не согласится ли он, на правах соседа и учителя, помочь Корчаку организовать такие встречи? И не согласиться ли он сам стать участником первой беседы?

Зильберберг дал утвердительные ответы на оба вопроса, но попросил дать ему время, чтобы обдумать тему беседы. Корчак настаивал на немедленном решении, и Зильберберг предложил рассказать детям о Переце, который, до того как стал известным писателем, работал учителем и даже участвовал в организации сиротских приютов. Корчак одобрил выбор. «Перец — как раз то, что нужно именно сейчас. Ведь он варшавянин».

Приют «жужжал как улей», когда через неделю там появился Зильберберг. Дети как раз закончили обед и собрались в большом зале, бывшем когда-то школьной аудиторией. Стефа и учителя помогли воспитанникам занять места. Корчак сел с детьми.

«Человек, о котором я хочу вам рассказать, всегда юный Перец, жил неподалеку отсюда, — начал Зильберберг. — Вначале он писал свои произведения по-польски. Он много времени тратил на обучение еврейских детей из бедных семей и хотел найти способ помочь всем евреям, страдавшим от нищеты и погромов. Он открыл для себя радостное, теплое и светлое учение хасидов, которое давало его народу чувство гордости, которое по субботам превращало каждого мужчину в царя в своем доме. И тогда Перец стал писать на идише, чтобы евреи могли читать его книги».

Зильберберг говорил со своими слушателями по-польски, но, прочитав стихотворение Переца «Братья» (которое выбито на его могильном камне), он повторил его на идише — именно на этом языке его и написал автор. Зильберберг заметил, как Корчак кивает, узнавая слова, — ведь это стихотворение стало популярной песней, и идея его была близка доктору.

Белый и черный, желтый и красный, Перемешайте, люди, все краски. Братья и сестры, сестры и братья, Люди, раскройте друг другу объятья. Все мы — созданья Единого Бога, Всем нам указана Богом дорога. Всем нам дарован общий отец — Вот что понять мы должны, наконец.

Вслед за этим стихотворением Зильберберг прочел монолог из знаменитой пьесы Переца «Золотая цепь». Монолог этот тоже стал песней, и дети начали бить в ладоши, притоптывать и петь вместе с Зильбербергом:

И вот Мы идем, Мы поем и танцуем… Мы — евреи. Наши души полны огня! Для нас разверзается небо! Распахиваются небесные врата! Мы возносимся к Славе, Сидящей на троне! Мы не молим, Не просим о милости. Мы — великий и гордый народ, Семена Авраама, Исаака и Иакова! Ждать мы боле не можем! Песнь песней поем мы, Поем и танцуем. Мы идем!

Закончив петь эту песню, дети стихийно вернулись к «Братьям». Они пели эти слова снова и снова, взявшись за руки, как братья и сестры, и раскачиваясь. Это продолжалось до тех пор, пока Стефа не напомнила им, что гостю пора идти. В заключение встречи Корчак предложил сделать песнь «Братья» гимном приюта, и дети с восторгом запели свой новый гимн, покидая зал.

Когда наконец наступила тишина, Корчак и Зильберберг смогли услышать шаги немецких патрулей, марширующих вдоль стены по Хлодной улице, — совсем рядом.