Королева Марго
Шрифт:
— Как и у тебя.
— Ну, у меня-то было немного — перстень Анриетты, вот и все.
— А наличные деньги?
— Все, что у меня было, я отдал этому доброму малому — нашему тюремщику, чтобы он устроил нам свидание.
— Ах, вот как! — сказал Ла Моль. — Сдается мне, что он брал обеими руками.
— Стало быть, ты тоже ему заплатил?
— Я дал ему сто экю.
— Как хорошо, что наш тюремщик негодяй!
— Еще бы! За деньги с ним можно будет делать все что угодно, а надо надеяться, в деньгах у нас недостатка
— Теперь скажи: ты понимаешь, что с нами произошло?
— Прекрасно понимаю… Нас предали.
— И предал этот гнусный герцог Алансонский. Я был прав, когда хотел свернуть ему шею.
— Так ты полагаешь, что дело наше серьезное?
— Боюсь, что да.
— Так что можно опасаться… пытки?
— Не скрою от тебя, что я уже думал об этом.
— Что ты будешь говорить, если дойдет до этого?
— А ты?
— Я буду молчать, — заливаясь лихорадочным румянцем, ответил Ла Моль.
— Ты ничего не скажешь?
— Да, если хватит сил.
— Ну, а я, ручаюсь тебе: если со мной учинят такую подлость, я много чего наговорю! — сказал Коконнас.
— Но чего именно? — живо спросил Ла Моль.
— О, будь покоен, я наговорю такого, что господин д'Алансон на некоторое время лишится сна.
Ла Моль хотел ответить, но в это время тюремщик, без сомнения услышавший какой-то шум, втолкнул друзей в их камеры и запер за ними двери.
Глава 5
ВОСКОВАЯ ФИГУРКА
Уже восемь дней Карл был пригвожден к постели лихорадочной слабостью, перемежавшейся сильными припадками, похожими на падучую болезнь. Иногда во время таких припадков он испускал дикие крики, которые с ужасом слушали телохранители, стоявшие на страже в передней, и которые гулким эхом разносились по древнему Лувру, уже встревоженному зловещими слухами. Когда припадки проходили, Карл, сломленный усталостью, с потухшими глазами, падал на руки кормилицы, храня молчание, в котором чувствовалось одновременно и презрение, и ужас.
Рассказывать о том, как мать и сын, не поверяя друг другу своих чувств, не только не встречались, но даже избегали друг друга; рассказывать о том, как Екатерина Медичи и герцог Алансонский вынашивали в уме зловещие замыслы, — это все равно что пытаться изобразить тот омерзительный клубок, который шевелится в гнезде гадюки.
Генрих сидел под замком у себя в камере, и на свидание с ним, по его личной просьбе к Карлу, не получил разрешения никто, даже Маргарита. В глазах всех это была полная немилость. Екатерина и герцог Алансонский дышали свободнее, считая Генриха погибшим, а Генрих ел и пил спокойнее, надеясь, что о нем забыли.
Ни один человек при дворе не подозревал об истинной причине болезни короля. Мэтр Амбруаз Паре и его коллега Мазилло, приняв следствие за причину, нашли у него воспаление желудка, и только. Вследствие этого они прописывали мягчительные средства, лишь помогавшие действию того особого питья, которое назначил королю Рене. Карл принимал его из рук кормилицы три раза в день и оно составляло основное его питание.
Ла Моль и Коконнас находились в Венсенне в одиночных камерах под строгим надзором. Маргарита и герцогиня Неверская раз десять пытались проникнуть к ним или по крайней мере передать им записку, но все было тщетно.
Однажды утром Карл, которому становилось то лучше, то хуже, почувствовал себя бодрее и пожелал, чтобы к нему впустили весь двор, который, по обычаю, являлся к королю каждое утро, хотя вставания теперь не было. Таким образом, двери отворились, и все могли заметить — по бледности щек, по желтизне лба цвета слоновой кости, по лихорадочному блеску ввалившихся и обведенных черными кругами глаз — то страшное разрушение, какое произвела в Карле неведомая болезнь, поразившая молодого монарха.
Королевская опочивальня быстро наполнилась любопытными и корыстными придворными.
Екатерину, герцога Алансонского и Маргариту известили о том, что король принимает.
Все трое пришли порознь, один вслед за другим. Спокойная Екатерина, улыбавшийся герцог Алансонский и подавленная Маргарита…
Екатерина села у изголовья сына, не заметив взгляда, каким он ее встретил.
Герцог Алансонский встал у изножия кровати.
Маргарита оперлась на стол и, посмотрев на бледный лоб, исхудалое лицо и ввалившиеся глаза брата, не могла удержать ни вздоха, ни слез.
Карл, от которого ничто не ускользало, увидел ее слезы, услышал ее вздох и незаметно сделал Маргарите знак головой.
Благодаря этому едва заметному знаку лицо несчастной королевы Наваррской прояснилось — Генрих ничего не успел, а быть может, и не захотел сказать ей.
Она боялась за мужа и трепетала за возлюбленного.
За себя она нисколько не опасалась: она слишком хорошо знала Ла Моля и была уверена, что может на него положиться.
— Ну как вы себя чувствуете, мой милый сын? — спросила Екатерина.
— Лучше, матушка, лучше.
— А что говорят ваши врачи?
— Мои врачи? О, это великие ученые! — разразившись хохотом, сказал Карл, — По правде говоря, я получаю величайшее удовольствие, когда слушаю, как они обсуждают мою болезнь. Кормилица! Дай мне попить.
Кормилица принесла Карлу чашку с обычным его питьем.
— Что же они дают вам принимать, сын мой?
— Ах, сударыня, да кто же знает, что они там стряпают? — ответил король и с жадностью проглотил питье.
— Было бы превосходно, — заговорил Франсуа, — если бы брат мог встать и выйти на солнце; охота, которую он так любит, подействовала бы на него как нельзя лучше.