Королева пустыни
Шрифт:
Сторонник семьи и ее ценностей, женственная по своим вкусам, Гертруда любила компанию детей и молодежи. И несправедливо, что у нее никогда не было счастливого романа, не говоря уж о муже или детях. В свои самые мрачные моменты она понимала, что вопреки всем своим триумфам никогда не была ни для кого на первом месте – разве что для своего отца. Она знала, что ее агрессивная манера и быстрые, нетерпеливые ответы отпугивают многих мужчин, но это ей было все равно. Человек, которого возможно запугать, подавить, не мог стать для Гертруды партнером в жизни. По мере того как шли годы и рос список ее достижений, ее запросы становились все более серьезными – в сущности, почти невыполнимыми. Ей нужен был красивый и умный мужчина, неординарный, с достижениями хотя бы не меньшими, чем у нее самой; человек смелый, умеющий сражаться, охотиться и читать стихи, прочитавший великие книги цивилизации и говорящий на иностранных языках, который чувствует себя как дома и в Лондоне, и в иностранном обществе, много путешествовавший, знающий выдающихся политиков и государственных деятелей, которых знает она. Да, Гертруда искала
Снова и снова объясняла она себе этот поступок. Это же не будет с его стороны социальной бестактностью – погостить без жены. Гертруда могла бы пригласить их обоих, если бы Дик сказал, что Джудит будет в Уэльсе. Гертруда и без того постоянно принимает друзей и родственников, и каждый уик-энд появляются новые гости, а Дик просто станет одним из них. Весной и осенью бывает охота и стрельба, скачки, танцы, поездки к соседям. Когда озеро замерзнет, можно рубиться в хоккей, в котором она большой мастер. Но Гертруда пригласит Дика в июле, когда дни заполнены пикниками, теннисом, экскурсиями, походами сквозь лесную чащу, рыбалкой, поездками к морю, катанием на лодках и посещениями развалин аббатств. Однако если Дика можно было включить в эту жизнь, не получая комментариев от друзей и соседей, все же оставался вопрос, как к этому отнесутся Хью и Флоренс. Ни за что на свете Гертруда не хотела бы их огорчить, и ей действительно требовалось их одобрение. А не было, разумеется, ни малейшей надежды, что эти два столпа общества, придерживающиеся всех правил общественного поведения, одобрят ее планы. И еще весомым фактором оставалось ее собственное чувство чести, нерушимое настолько, что разрушило бы роман на любой стадии. Глазами постороннего Гертруда видела брак как святая святых. Она не собиралась начинать с Диком сексуальные отношения – всего лишь продолжить эту необыкновенную взаимную радость от его привлекательного – для обоих – присутствия. Пожалуй, впервые в жизни она отказала голове в праве управлять сердцем.
Гертруда не позволила себе задумываться, насколько далеко может зайти взаимная радость в частые моменты наедине или какие последствия все это может для нее иметь. Когда же ее это стало волновать, Гертруда уже слишком далеко зашла, чтобы отказать себе в этой редкой приятности – его обществе. Наверное, вначале был какой-то самообман по поводу глубины ее чувств к нему, потому что она все еще скрывала от Хью и Флоренс тот факт, что пригласила Дика, вполне понимая, что приедет он без жены. Но Гертруде надо было признать перед самой собой, что намерения у нее не такие, какими должны быть. Конечно, порядочность по отношению к Джудит значила для Гертруды меньше, чем растущая привязанность к Дику. Если Флоренс что-то подозревала – как оно, вероятно, и было, – то могла бы сказать себе, что сорокачетырехлетняя Гертруда уже не в том возрасте, когда ее следует учить, как себя вести. Еще, вероятно, она сочувствовала той девушке двадцати четырех лет, что была разлучена со своим нареченным, а потом и пережила его смерть. И пусть со стороны Гертруды не было упреков или злости на родителей по поводу той трагедии, но это никак не освобождало мачеху от угрызений совести и сожалений. Возможно, вспоминая, как она никогда не позволяла Гертруде в отрочестве посещать аристократические дома, где бывали случайные адюльтеры, Флоренс вздохнула и решила смотреть на происходящее сквозь пальцы.
В доме была еще одна женщина, которая, возможно, обо всем догадывалась. Мари Делэр не могла не заметить повышенного внимания хозяйки к летнему гардеробу. Проводились примерки новых обеденных платьев, перешивались шляпки, доставались полотняные юбки, менялись костюмы прошлого лета, и шились десятки новых белых блузок с вышитыми оторочками: стало модно носить тонкие блузки с ниткой жемчуга внутри, видной сквозь тонкую ткань.
И Дик прибыл в Раунтон на несколько дней в июле 1913 года.
После дневной далекой прогулки, галопа по полям, шумного и радостного обеда, за которым последовали кофе и карты в гостиной, шум голосов стал стихать, гости прощались по одному – по два и брели наверх в свои комнаты. Гертруда и Дик остались одни у огня, разговаривая и глядя друг на друга.
Это была ее мечта: все выглядело так, будто они женаты. Счастье опьяняло ее. Вот сидит человек, которого она любит, родные, которых она любит, в доме, который она любит. Ломались барьер за барьером, но не могло не возникнуть неловкости, невысказанного вопроса о наступающей ночи. Вероятно, Гертруда как-то намеком дала ему знать, где ее комната. Наконец она пошла спать. Распуская волосы, она услышала легкий стук в дверь и открыла ее. Они стояли, Дик обнимал ее, и сердце у нее часто билось, потом с некоторой неловкостью сели на кровать. И разговаривали – полушепотом. Трудно было читать мысли этого всегда мрачного человека, но Гертруда, как обычно, обнаружила, что нет пределов тому, что она может сказать. Она объяснила свои чувства: счастье, что нашла мужчину, которого может любить, – и горе, что он уже женат. Дик прижал ее к себе с нежностью, и они легли. Приютившись в его объятиях, Гертруда сказала ему, что девственна. Его тепло, его внимание и сочувствие были неисчерпаемы, но когда он поцеловал ее и придвинулся ближе, она зажалась, испугалась, прошептала «нет». Дик тут же остановился, сказал, что все это неважно, и слезы подступили к ее глазам. Он утешал ее еще несколько минут и говорил, что ничего не изменилось. Потом тихо вышел.
На следующий день снова полетел пестрый каскад развлечений и к вечеру стих. У Гертруды не было возможности долго с ним говорить, а потом он уехал. Вскоре от Дика пришло письмо с благодарностью, написанное 13 августа, – Гертруда схватила его со стола в холле и убежала наверх, чтобы прочитать в одиночестве.
«Дорогая моя Гертруда!
Я очень, очень рад, что ты пригласила меня в Раунтон. Мне так там понравилось – место, люди, сад, лес, все вообще. Это главные декорации жизни женщины, ставшей моим близким другом, как бы органично ни смотрелась она в необозримом множестве иных декораций. И я слушал, как ты рассказывала мне самые важные вещи, и радовался, что ты можешь со мной говорить свободно. Это то, что я люблю, – открытость, свобода говорить и делать ровно то, что хочешь. Но у тебя, мне кажется, было чувство – естественное при первом открытии дверей, – что это не было оценено как надо. Это не так – я люблю откровенность, и я всегда, еще с самых первых турецких дней хотел быть твоим другом. Теперь я чувствую, что мы будто и в самом деле стали близкими, родными людьми. Я очень многое обрел и хочу сохранить это. Одиночество – почему все мы рождаемся в одиночку, умираем в одиночку, живем на самом деле в одиночку, и это иногда больно – это чушь или проповедь? Мне все равно. Я должен что-то написать, чтобы ты поняла, как я горд этим счастьем – быть твоим другом. Что-то очень значимое, пусть это даже невозможно выложить на бумагу, нежность, моя дорогая, благодарность и восхищение, и доверие, и неудержимое желание видеть тебя как можно больше…
Удачи тебе, сколько ее есть в мире.
Всегда твой,
Р.».
«Удачи тебе, сколько ее есть в мире». Гертруда омертвела от унижения. В какое положение это письмо ее ставит? Она прочла его слова и перечитала их снова, вертя так и этак, чтобы выжать из них весь смысл до последней капли. И попыталась смягчить холодность письма, размышляя над словами «все мы на самом деле живем в одиночку». Это наверняка отсылка к неудовлетворительному состоянию его брака, но ничего нового для нее в этом нет. Гертруда снова воспрянула духом. Дик и правда хочет сказать: «Тебе нечего стыдиться, я понимаю глубину твоих чувств, рад, что ты не была задавлена, будем друзьями»?
Но ей хотелось куда большего, чем дружбы. Ее осенило, что этот интимный вечер в Раунтоне стал для нее откровением, каким для него не был. Дик куда опытнее ее, он сам рассказывал о многочисленных романах с женщинами. Ее личная жизнь была неуспешной. Гертруда слишком глубоко чувствовала и слишком сильно страдала по Генри Кадогану, чтобы легко идти на повторение этих переживаний. Прошло двадцать лет, но тот роман остался в ее жизни самым важным – поэтическая, по сердечному движению помолвка, которая заставила Флоренс и Хью изучить его прошлое и финансы и отвергнуть его – или по крайней мере несколько лет выждать. Потом была его смерть от пневмонии как результат падения в ледяную реку, что не могло не оставить вопросы. В любом возрасте это больно, когда, посвятив себя любимому человеку, должна разорвать эти отношения, а потом узнаешь, что твой любимый погиб таким образом, что остаются мучительные вопросы.
Смерть Кадогана оставила у Гертруды душевную рану: она могла флиртовать, но не допускала серьезного чувства. Она была привлекательна в своей теплоте, энергии и идеальном здоровье, прекрасна, какой умела быть со своими рыжими волосами и изящным сильным телом, но мало кто из мужчин мог пробиться через ее зажатость. Был у нее один особый обожатель, некто Берти Крэкенторп, которого Гертруда сперва отметила как «очень преданного», а потом, с растущим раздражением, сказала о нем: «вечно торчит у меня под рукой и слушает». Вскоре она вообще его от себя отстранила: «Пока его с меня более чем хватит!» Были краткие, но глубоко прочувствованные отношения с Билли Ласселсом, племянником Флоренс, кипевшие на нескольких семейных торжествах. Когда это закончилось и Гертруда повзрослела, она отстраненно проанализировала свои тогдашние чувства: «Как странно сознавать, что этот огонь стал теперь пеплом, и нет больше ни одной искорки, слава небесам! Ни азарта, ни сожалений. Осталась лишь грусть воспоминания, которая иногда побаливает, как ни странно, но она очень, очень далека от того, чтобы требовалось его присутствие». Потом у нее был флирт с обаятельным йоркширцем Уиллом Пизом. Ее наблюдательная единокровная сестра писала: «Гертруда с ним отчаянно флиртует», а Элизабет Робинс, друг семьи, думала, что они заключат помолвку. Но если у Пиза и были такие намерения, Гертруда от них уклонялась. Роман так и остался на стадии нежных подшучиваний.
Любовь пришла к Гертруде только дважды, и во второй раз потрясла ее до самых глубин души. Действие, которое произвело на нее чувство, могло быть отчасти обязано полному отсутствию у нее сентиментальности и ее выдающемуся интеллекту. Она вряд ли, как могла бы другая женщина, путала привязанность и страсть. Как пришлось написать Флоренс, знавшей Гертруду лучше всякого другого: «Дело в том, что в основе истинной природы Гертруды лежала ее способность испытывать глубокие эмоции. Великие радости бывали в ее жизни и великие скорби. Как могло быть иначе при… ее горячей и магнетической личности… и темпераменте, столь жадном к новому опыту?» Она уже давно, еще до тридцати лет, выучилась жить без любимого и с лихвой это компенсировала, наполнив жизнь разнообразными приключениями. В то же время желания, которые не исполнились, выразились в ее необычайной склонности к поэзии, проявившейся еще в школе, когда чтение Милтона вызывало у нее «желание встать на голову от радости». Поэзия – выражение эмоций в чистейшем виде – была единственным измерением личности Гертруды, в котором, к разочарованию мачехи, она не реализовалась полностью. Флоренс задумывалась: не отсутствие ли возлюбленного и мужа подавило у падчерицы этот мощный источник чувств?