Королева
Шрифт:
— Серёжа… Голубчик… Милый… Что с вами?..
Но её прикосновение, её ласковый и испуганный голос ещё более открывали дорогу слезам, и рыдания стали сильнее…
— Ах ты, Господи! И ведь воды-то близко нет… — ещё более растерявшись, говорила она, озираясь вокруг и не зная, что ей делать. — Ну, успокойтесь же, успокойтесь… Я не понимаю, отчего это… Что с вами?.. Я вас обидела… Простите… Ну же, довольно… Ведь вы не ребёнок — уговаривала она его, забыв, что минуту назад старалась уверить его именно в том, что он ребёнок.
Она тормошила
— Ну, полно же, милый мой, паж мой… Королева рассердится… Перестаньте плакать… Вот вам платок… Вытрите слёзы… Или я вам сама вытру… Ну хотите?
Она достала из кармана платок, от которого отделялся аромат фиалок, и поднесла его к самому лицу Серёжи.
Знакомые духи приятно пахнули на него и сразу придали ему некоторую бодрость. Но Серёже так хотелось плакать, что он не без сожаления почувствовал, что рыдания стихают в его груди и иссякают так обильно струившиеся слёзы. Он был бы счастлив хоть всегда находиться в таком состоянии, только бы слышать её ласковый голос, ощущать её близость, нежное прикосновение руки и этот аромат, который он так привык связывать с представлением о ней.
— Вот там скамеечка. Пойдёмте, сядем там, — уговаривала его она, дружески завладев его рукою.
Он повиновался и, отвернув в сторону своё лицо, чтобы она не заметила, как оно некрасиво с покрасневшими и опухшими от слёз глазами и даже носом, прикладывал левой рукой к лицу тонкий душистый платок, который освежал его и нежил, как её прикосновение. Рыдания затихали, подавляемые в груди.
Они сели на скамеечку около неогороженного памятника в виде большого довольно грубо отёсанного камня, и некоторое время оба молчали.
Последняя слеза неохотно выкатилась у него из глаз. Волнение стихало, и он глубоко и тяжело вздохнул.
— Какой вы, однако, нервный! — неодобрительно покачивая головой, проговорила королева.
Он ответил ей жалкой улыбкой.
Настала неловкая пауза. Он мял в руках её платок, смоченный слезами, а она машинально читала надпись на гробовом камне.
— Смотрите! — обрадовалась она, думая, что это развлечёт его и разрушит неловкую паузу. — Вот курьёзная надпись. Я её прежде не замечала.
Она не могла не рассмеяться указывая на эпитафию.
Под титлами, обозначавшими имя и фамилию, а также год и день рождения и смерти покойника, красовались следующие строки:
От благородной супруги любимому супругу: Спи мирный, спи тихий… Сии стихи писал монах Евтихий.Серёжа машинально пробежал глазами эту эпитафию и улыбнулся.
— Ну, вот… Я очень рада, что мой паж улыбнулся. Теперь я со спокойной совестью могу отпустить его домой и даже благословить на дорогу.
— Как! Разве мы больше не увидимся?
— Но ведь вы завтра уезжаете рано утром?
— А сегодня? Я думал, что вы сегодня согласитесь в последний раз поехать на лодке? — умоляюще выговорил Серёжа.
Она немного подумала.
— А кто поедет?
У Серёжи была слабая надежда, что она согласится поехать с ним вдвоём, но он после только что происшедшей сцены не решился просить её об этом и с грустью промолвил:
— По обыкновению, Курчаев, Ольга, Маркевич.
Она ощипывала сорванный ею листочек сирени и сквозь зубы, с неестественной небрежностью, спросила:
— А ваш брат?
Серёжа опять изменимся в лице и не без злорадства ответил:
— Он условился сегодня ехать с другой компанией.
— С какой?
— Зорины, Парусинова, Марья Петровна и ещё кто-то.
При последнем имени палка в руке Зои дрогнула и смутное облако сразу покрыло её лицо.
Серёжа с горьким чувством страдания и ревности искоса наблюдал за происшедшей переменой в её лице.
— Вот как! — вырвалось у неё вслух восклицание, как невольная угроза кому-то. — Хорошо!
Она сама не знала, что собственно выражает её угроза и по какому адресу она направлена: по адресу старшего Кашнева, или Марья Петровны Можаровой. Казалось какие-то не совсем чистые ключи забили у неё в сердце и мгновенно замутили целомудренную ясность её глаз.
Однако она тотчас же спохватилась и с притворным равнодушием обратилась к Серёже, стараясь глядеть на него открытыми глазами, чтобы уничтожить всякое подозрение в искренности своих слов.
— Ах, какая жалость! А нельзя ли как-нибудь уговорить его ехать с нами? Мне так хочется досадить этой сплетнице, противной Марье Петровне. А, главное, этим я докажу всем им, как мало дорожу их мнением обо мне и какая во всех их подозрениях заключена низость.
Но она ещё не докончила этой фразы, как Серёже стало стыдно за её ложь и даже жаль её.
И она поняла, что он понял её ложь, и это доставило ей странное облегчение.
Тем не менее, не глядя на королеву, паж ответил:
— Вряд ли он согласится… Кажется, он дал слово той компании.
— А я не хотела бы уступать без боя… Разве написать ему письмо, чтобы он ехал с нами? — как бы вслух советуясь сама с собою и в то же время обдумывая что-то, с упорством стояла она на своём.
— Знаете что, мой паж, — принуждённо обратилась она к Серёже, — я напишу ему маленькую записочку от себя… У вас ведь есть с собой бумага… записная книжка?
— Записная книжка есть.
— И карандаш есть? Отлично, — принимая у него кожаную изящную золотообрезную книжечку со вставленным в неё карандашом, продолжала Зоя. — Жаль вырывать отсюда листки…
— Ничего, — грустно вымолвил Серёжа.
— Я только один листочек. Будет вполне достаточно. Писать много не придётся…
Она раскрыла книжечку и невольно прочла вслух там, где открыла:
— «13 мая 189…года…» Это что за знаменательный день у вас, да ещё так сильно подчёркнутый? Именины ваши, что ли?