Королева
Шрифт:
— Но чего же он сам хотел?
— Я уверена, что не только моей любви, как выразился сам Филипп, — ой, не надо на меня так смотреть! Речь шла о родственных чувствах…
— Пусть он моей козе это скажет! Клянусь, Филипп мечтает выдать вас замуж так, чтобы и самому иметь доступ к вашему ложу.
— Он упомянул о возможном замужестве, но я сразу отвергла это предложение. Кэт, он пообещал, что мы сможем уехать сразу же, как только Мария родит ребенка. Филипп тогда и сам уедет, хотя меня весьма печалит то, что он опустошил нашу казну, а теперь собирается повести наших добрых крепких англичан на войну с Францией. Ведь это она должна быть нашей союзницей против Испании, а не наоборот.
Так
К концу июля, после того как прошли все мыслимые сроки рождения наследника, ожидавшегося с самого мая, Мария ударилась в истерику и признала, что никакого ребенка в ее утробе нет. Несмотря на радость (ведь это была радостная весть для Англии и Елизаветы), я все-таки жалела ее величество, потому что понимала, каково это: так долго мечтать о ребенке от любимого мужчины и не иметь возможности родить его.
Филипп Испанский уехал к себе на родину — как поговаривали, к любовнице, которую он великодушно не стал привозить с собой на время медового месяца. Мария позвала к себе сестру и за те десять минут, которые они, впервые за многие годы, провели вместе, сообщила, что возлюбленный супруг скоро возвратится к ней и в следующий раз она непременно сумеет зачать ребенка. В прошлый раз, объяснила Мария, ее ввели в заблуждение водянка, вздутие живота и прекращение месячных. Главное — она позволила Елизавете со всей свитой, включая меня, вернуться в Хэтфилд-хаус; а там меня ожидало послание от моего любимого Джона.
У меня дрожали руки, когда я читала письмо, так сильно мне хотелось, чтобы Джон был сейчас рядом со мной. Я еще лучше поняла страдания Марии, изо всех сил мечтавшей о ребенке, страстно желавшей того, чего у нее нет. Джон писал мне, что изучает классическую литературу и итальянское искусство в университете Падуи, выращивает лошадей и продолжает писать книгу — «Искусство верховой езды». Он побывал в Болонье и Венеции, купил для меня книги и «красивые вещицы». Итальянцы исповедовали принцип libertas scholastica,то есть свободы в изучении наук. Джона называли ultramontana,как и всех, кто приезжал учиться из-за Альпийских гор. Он горячо меня любит и страшно скучает по мне (я без конца целовала письмо, словно влюбленная по уши крестьянка), а потому просит меня встретиться с ее величеством и замолвить за него словечко, сам же он молит Господа Бога сохранить нас живыми и невредимыми.
«Из-за Альп… красивые вещицы… свобода… любит и скучает… живыми и невредимыми…»
Я так долго таила в глубине души надежды и страх за него, что теперь дала волю слезам и выбежала из комнаты. Вскоре за мной последовала Елизавета. Она стала утешать меня, как прежде часто утешала ее я. Мы с ней были во внутреннем дворике, когда вдруг приехал с женой и свитой сэр Томас Поуп [71] (такая фамилия, по моему мнению, как нельзя лучше подходила католику, которого прислала Мария) наш новый «тюремщик», как называла Елизавета и его самого, и его предшественников. Это со всей беспощадностью снова напомнило мне, что нет у меня ни свободы, ни безопасности, ни любви — и неизвестно, будут ли они когда-нибудь.
71
В
Глава восемнадцатая
Из бездны отчаяния пришло спасение и для меня, и для Елизаветы, и для всей Англии.
Сначала произошла трагедия национального масштаба: мало того, что король Филипп угробил средства английской казны и жизнь множества англичан в ходе войны за границей, он еще и проиграл эту войну, а Франция захватила Кале, последнее английское владение на континенте. Как гордились монархи Англии тем, что сохраняли эту твердыню в Европе, доставшуюся им в наследство от славных предков-Плантагенетов. Из уст в уста передавали слова королевы Марии: если после смерти ее тело вскроют, то увидят вырезанное на сердце слово «Кале».
Филипп ненадолго вернулся к жене. Было объявлено о новой беременности королевы, но англичане лишь качали головами и роптали. Коль скоро речь шла о Марии (которую в народе уже кое-кто прозвал Марией Кровавой), трудно было верить словам — требовались более веские доказательства.
Вся свита Елизаветы стонала под продолжающимся правлением Томаса Поупа и его жены Беатрис, как и при других королевских надсмотрщиках — ведь сколько лет мы ждали, когда события повернут в благоприятное для нас русло. Мы жили, словно под арестом, и я стала по-новому понимать название придворной должности — «камеристка». Но вот настала осень 1558 года, и Господь Бог щедро излил на нас свои милости.
Сначала произошло вот что. В ноябре мы с Елизаветой и несколькими камеристками — разумеется, в сопровождении вездесущих Поупов — быстрым шагом прогуливались в ближних окрестностях Хэтфилд-хауса. Такая ежедневная разминка помогала нам выдерживать неизбежную скуку и царившее в доме напряжение.
Подобно своей сестре, Елизавета страдала близорукостью, хоть и не такой сильной, поэтому я сказала ей, указывая рукой:
— Вижу, вон оттуда скачет галопом гонец.
— Можем ли мы надеяться, что теперь королевский наследник оказался лишь плодом больного воображения моей сестры? — прошептала она.
До нас доходили слухи о том, что Мария не на шутку расхворалась, и у меня были основания надеяться: вот-вот прибудет гонец с вестью о том, что она лежит на смертном одре, а моя девочка должна готовиться стать королевой. Мария к тому времени уже восстановила Елизавету в правах престолонаследия — хотя и, разумеется, после всех детей, каких она еще может родить Филиппу (он сделался королем не только Англии, но и Испании).
Ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья. Я заслонила рукой глаза от солнца и смогла разглядеть рослую фигуру всадника. Было что-то знакомое в его манере держаться в седле. Он уверенно управлял огромным скакуном и…
— Джон! — закричала я. Из-под копыт могучего коня вылетали камешки и комья земли, позади него облаком вилась пыль. — Это же Джон!
Елизавета открыла рот от неожиданности, но я, подобрав юбки, уже со всех ног мчалась вперед. Да, это Джон. Мне не показалось, не приснилось. Джон вернулся домой, ко мне!
Он окликнул меня по имени — раз, другой, — но я так задыхалась от бега, что не в силах была ответить ему. Джон выглядел таким красивым: лицо загорело, плащ хлопал за спиной, будто крылья огромной птицы. Казалось, он раздался в плечах и стал еще мощнее, чем я его помнила. Джон слегка осадил коня, воскликнул: «Любовь моя!» — и, подхватив меня одной рукой, усадил в седло перед собой.