Королевский дуб
Шрифт:
— Ты думаешь, она ждет, что Том и ты вновь сойдетесь?
— Не знаю. Насколько мне известно, она даже не имеет понятия, что у нас произошел разрыв. Она знает, что Том ушел в леса, но он действительно так и сделал… Она ни слова не говорила о своей козочке или о его еноте. Но, с другой стороны, Хил не выглядит опечаленной.
— Мне кажется, она все знает, может быть, даже уверена. Хил неглупа. Между тем, ею стоит только восхищаться. Может быть, на самом деле она просто взрослеет. Знаешь ли, подобное случается с детьми. Несколько месяцев назад она бы хныкала и цеплялась за тебя,
Я знала, что это правда, и могла лишь радоваться, глядя на странную, уравновешенную, ожидающую дочку.
— Чем хочешь заняться в наши дни рождения? Хочешь поехать на пляж? — спросила я девочку однажды в начале июня, когда начались летние каникулы.
Я записала Хилари на летний семестр в „Пэмбертон Дэй", но занятия начнутся не раньше середины месяца. А пока на ближайшие дни приходились наши с дочкой дни рождения. Раньше мы всегда намечали что-нибудь специальное, предназначенное для нас обеих. В этом году, ее первом году вне Атланты, когда в жизни девочки не было ни Картера, ни Тома, я думала, что могла бы свозить ее на побережье залива во Флориде, где Тиш и Чарли имели пляжный коттедж. Нам не помешали бы солнце, море и болеутоляющее средство нового, безучастного к нашей жизни места.
— Нет, мам, не думаю, — просто ответила Хилари. — Если ты не возражаешь, я бы предпочла остаться дома. Может быть, ты бы приготовила на обед лазанью и клубничный слоеный торт, мы бы взяли интересные видеокассеты.
Я пристально взглянула на нее, пытаясь отыскать признаки меланхолии или болезни. Но ничего подобного не было. Ее лица уже коснулся свежий загар, а глаза смотрели ясно и спокойно. Девочка выглядела совершенно здоровой. Просто, Хилари больше не сверкала. Я вздохнула.
— Не очень-то похоже на день рождения, но, если ты хочешь, мы так и поступим.
— Очень даже похоже, — возразила Хил. — Может быть, что-нибудь произойдет.
Я поняла, что девочка имеет в виду возвращение Тома, и мое сердце сжалось от боли и жалости к ней. Значит, она ждала его. Я просто не могла позволить ей сидеть в терпеливом ожидании человека, который не собирается возвращаться…
— Дорогая моя, если ты имеешь в виду Тома, то нам следует поговорить об этом, — заметила я.
— Я не имею в виду Тома, — ответила Хил. — И не хочу говорить об этом в данный момент.
Я оставила Хилари в покое, наблюдала за моей ожидающей дочерью и погружалась в работу в колледже так глубоко, как только могла, что, разумеется, не доставляло мне ни малейшего удовольствия, а вот работа в новом женском приюте Филиппы Доббс, к моему великому удивлению, мне очень понравилась.
Положение женщин, которые приходили в приют и оставались там, чтобы получить совет, и трогало, и раздражало меня. Как они могли позволить обращаться с собой так ужасно и унизительно?! Но затем я вспомнила, что совсем недавно сама была в подобном положении, и почувствовала стыд и раскаяние за недавнюю вспышку гнева. Сейчас я уже с трудом вспоминала ту Энди, которая позволяла Крису Колхауну гадко обращаться с ней. Конечно, я знала, что это было, но казалось, что все случилось не со мной, а с кем-то другим. До некоторой степени так оно и было. Так
Боль заливала меня, когда я достигала этих воспоминаний. Не думаю, что когда-нибудь смогу вспоминать о Томе без этого болезненного, вызывающего головокружение погружения в страдание. Иногда оно просто пригибало меня к земле.
Но вскоре я вновь погрузилась в обыденность пэмбертонской жизни и не могла, не хотела опять рисковать ею. Острый страх, рожденный в лесах в день убийства оленихи, несколько притупился под покровом безопасности, но боль не утихала. Отупение, работа и боль; боль и отупение. Это все, что я помню о конце той весны и начале лета.
За неделю до наших дней рождения Том вернулся. Весенний семестр в пэмбертонском колледже окончился, но однажды утром я увидела на стоянке его грузовичок, покрытый до верхней кромки колес густым слоем засохшей грязи. Мое сердце медленно и резко стучало, но я подошла к машине и заглянула в кабину. На правом сиденье лежала высокая стопка учебников и письменных работ для просмотра, будто Том собирался увезти домой все, что запустил за недели отсутствия. Я не знала, берет ли он курсы на летний семестр.
Я обошла грузовик и заглянула в кузов. На полу валялась куча мешковины, покрытая темными пятнами. Я была уверена, что это кровь какого-то животного. Увиденное вызвало тут же, под белым солнцем на стоянке колледжа, внезапный приступ тошноты. Дикость. Дикость и отвращение.
Я вернулась в свой офис.
Все утро прошло в ожидании. Каждый раз, когда звонил телефон, я подпрыгивала как ошпаренная. Но Том не позвонил. Когда я вышла после работы, его грузовичка уже не было. Домой в тот вечер, равно как и в следующий, он тоже не позвонил. К концу недели я потонула в боли, я была уверена, что теперь он не позвонит никогда. Все кончено. И я также знала, что сама не позвоню. Начались летние занятия. Грузовичок Тома не появлялся. Я не знала, где он пропадает.
Наступило лето. Хилари ждала. Она не упоминала о „создающем сны" волшебнике, но поздно вечером часто проигрывала на магнитофоне „Лунную реку".
Однажды вечером, когда густой воздух наполнился громом, а вдали на западе засверкали вызванные жарой молнии, в нашу дверь позвонили. Мне не хотелось подниматься с дивана, на который я плюхнулась от усталости после нескольких поздних консультаций в приюте. Хилари спала, да и мне больше всего на свете хотелось погрузиться в темный сон прямо там, где я сейчас лежала. Все тело болело от этого желания.
Меня не напугал ночной стук — я находилась в Пэмбертоне, а не в Атланте. Он вызвал лишь раздражение. Кто бы ни производил сборы для какой угодно благотворительности на Вимси-роуд, здесь он не найдет щедрости.
Звонки сменились стуком — ритмическим вычурным постукиванием. В конце концов я с трудом выпрямилась и сердито протопала в холл, протирая кулаками усталые глаза. Когда я открыла дверь, порыв свежего сладкого ветра, предвещающего буйную грозу, ворвался в дом, а вместе с ним вошел Том Дэбни.