Королевский гамбит
Шрифт:
Николай старался стойко пережить все напасти, однако за эти дни он сильно изменился. На подбородке щеткой топорщилась колючая русая щетина. Щеки ввалились. Под глазами, воспаленными от бессонницы и горящими лихорадочным нездоровым блеском, легла синева.
Каждое утро, застегнув потуже широкий ремень и куском суконки смахнув пыль с кирзовых сапог, он отправлялся к Соколову или к следователям в сопровождении солдата: после убийства лейтенанта Николай, как подозреваемый, был под наблюдением.
В этот день с утра его вызвал майор.
Солнце уже успело накалить землю, и она дышала жаром. Обессиленно повисли ветви деревьев. Воробьи воровато сновали у колодца, подбираясь к пустой колоде, из которой обычно ездовые поили лошадей. Даже колодезный журавель, мерно раскачиваемый горячим степным ветром, поскрипывал со слезой в голосе: “Пи-пить… пиии-ить!”
Полянский, ожидая, когда освободится майор, укрылся в тень и, обмахивая потное лицо пучком полыни, источающей горький аромат, прислушивался к отдаленной артиллерийской канонаде, что доносилась с левого фланга. “Соседи, должно быть, в наступление перешли” — привычно подумал он.
— Жив-здоров, землячок? — вдруг раздалось за спиной. — Вот встреча!
Перед Николаем, улыбчиво щуря от солнца светло-серые глаза, стоял низкорослый бородатый пехотинец в выцветшей гимнастерке. Белые полосы, охватывающие темные пятна пота на спине и под мышками, указывали на то, что солдату где-то пришлось крепко потрудиться.
— Коробов?
— Он. В штаб дивизии наведывался, — хитроватое лицо бородача приняло такое выражение, словно посещение штадива было для Коробова самым обычным времяпрепровождением.
— Не секрет?
— А чего мне от тебя таиться? Перебежчика оперативной важности привел. На том участке, где и вы, реку он перемахнул. В обнимку с бревном плыл и на меня угадал. Везет мне, землячок, в таких делах! Как заварушка, так и знай, — дежурит Коробов. Хорошо бы моего-то пленного к той агитмашине приспособить. По дороге понарассказывал мне он пропасть разных интересностей! Да что мы стоим-то? Пойдем, сядем на бревне, вон туда, к сараю! Задымим? — солдат деловито прикрыл листьями лопухов капли смолы, проступившей на свежеотесанных бревнах, устроился поудобней, достал вышитый кисет, из него стопку нарезанной газеты и принялся скручивать “козью ножку”. — А у тебя каковы дела-то? Двигаются?
— За три дня семь бед и все на одного, — Николай сокрушенно покачал головой.
— Бывает, — согласился Коробов, слюня бумагу. — Но ты, земляк, не горюй шибко-то. Перед тем, как через передний край к фашистам в тыл перемахнуть, пока саперы на нейтралке колючку резали, дружок твой, Демьян, историю мне презанимательную рассказывал… Ты чего поугрюмел? Случилось что?
— Погиб Демьян, — глухим от напряжения голосом проговорил Николай, опуская голову. — Не вернулся из разведки.
— Не вернулся? — Коробов поерзал на месте. По лицу солдата было видно, что решился он тут же исправить допущенный промах. — Не вернулся — это еще не погиб. Да у тебя, землячок, такой друг, которого даже сварливой тещей не прошибешь. Сквозь шар земной пройдет. Не погибнет он, вернется. Коли нет Демьяна, я эту историю для тебя повторю, а Демьян прибудет, подтвердит. Правильная историйка, в самый раз под сей момент подходящая. В деревне одной, слышь, мужичок проживал. Емельяном его кликали. Так тот прямо извелся от напастей, — Коробов прикурил, выпустил клуб дыма, хитро сощурился и удовлетворенно причмокнул губами. — В каждом деле, земляк, заметь, цепочка из однородных фактов имеется. Будь дело горестным или радостным, все одно. Ранили тебя, к примеру, и на второй раз ранят, а не убьют. Уж это — точно! На себе, землячок, испытано. Судьба не судьба, а этакое стечение обстоятельств, коли говорить по-ученому. Но все это, конешно, байки. Жизнь у каждого своя, и мотает всех она по-разному. Значит, жил в одной деревне Емеля. Работящий мужик, но с придурью. Из ста у него, может, одного или двух не хватало: заполошный больно. Жена Емельянова — не кровь с молоком, а борщ со сметаной: и вкусная и кислая. Норовок у нее на вооружении имелся. Своенравья такого никто из порядочных мужиков, землячок, отродясь не видывал. У нас бабы завсегда на месте. Так вот, Емельяниха-то, выгадав ласковую минуту, и говорит супругу:
— Поставь под черемухой в палисаднике столик и лавочку.
Попробуй, отнекайся, коли жена просит. По правде сказать, Емеля еще кое-чего побаивался. Баба у него была — не приведи господь щуплому человеку.
Спозаранку достал Емеля рубанок, выбрал в сарае доску поширше и за работу. Только стругать начал, сломал инструмент. “Тьфу ты, грех какой”! Насилу другой рубанок у соседа выпросил. Привел доску в божеский вид, наловчился сиденье приколачивать. Наставил гвоздь, размахнулся — тяп! По пальцу, будь она неладная! С грехом пополам воздвиг и стол и скамейку.
— Получай, благоверная! Хоть насквозь просиживай!
Та, как это бывает, на городской манер, чмок мужика в одну щеку, в другую.
— Самовар поставлю на радостях, — говорит, — а ты, Емелюшка, возьми дымарек да на пасеку прогуляйся за медом, к чаю-то.
Плюнул мужик с досады, взял дымарь — и на пасеку. Упрел, пока до нее добрался. Дымарь разжигать надо. Хватился спичек, — вот те раз! — дома оставил. Прикинул: “Не обратно же топать. Обойдусь без механизации!” Подошел к улью, крышку с него набекрень, а оттуда как хлынут пчелы, будто лава из вулканного кратера. Замахал мужик руками, и через это вовсе насекомых из себя вывел. Они его и обработали. Еле домой приплелся. Емельяниха ему навстречу:
— Муженек, покамест самоварчик доходит, посидим на лавочке, тенек…
— Сама теньком наслаждайся, — взревел на бабу Емеля. — Мне теперь, как мерину, недели полторы спать на ногах придется. Ишь, насекомые расписали. Страх!
Жена, конечно, сочувствие поимела:
— Не печалься — это полезно. На прошлой пятнице по радио передавали врачову беседу. Сказывают, пчелиными-то укусами разные болезни лечат… Не можешь сидеть, иди за самоваром доглядывай.
Вошел мужик в избу, взялся за старый сапог, самовар продуть, а с улицы истошные крики. Выскочил за ворота, смотрит, а в палисаднике у столика, распластавшись на земле, супруга такими словами его костерит, что и вспоминать стыдно. Скамья-то напополам в самой середине переломилась. Глянул Емеля и понял: доска-то на ульи заготовлена была, с пазом.
Коробов бросил самокрутку в траву, наступил на огонек сапогом.
— Видишь, как мужика напасти замучили? — заключил он. — В один день.
Николай улыбнулся:
— Не мог Демьян жить без веселых шуток-прибауток. Весь он в них. Так ты меня, землячок, под Емельяна, что ли, рядишь?
— Выходит.
Полянский взглянул на часы и поднялся.
— Пока развей скуку с моим “адъютантом”, — он указал на сопровождающего солдата, — а я к начальству заглянуть должен.
— Ишь ты. И адъютанта заимел?
— Рад бы… Да вот придали. В общем, подождешь?
— Время терпит.
Ординарец, как только старший сержант показался в дверях кухоньки, загородил ему дорогу и сделал страшное лицо.
— К майору и не думай пробраться. Полковник какой-то из штарма прибыл. Третий час беседу ведут. Шесть котелков чаю выпили. А накурили… В комнате завеса дымовая. Ты пережди малость. Освободится, тогда позову.
— Быстро управился, — встретил Николая Коробов. — Разговаривать, поди, не захотел?
— Занят пока.