Королевский тюльпан. Дилогия
Шрифт:
Паршивец не захотел оставаться в лагере один, вот только что сидел на солнцепеке и вылизывался после внеочередной трапезы, и раз — уже бежит следом, недовольно мяукая.
Я попробовала на него шикнуть — бесполезно. Махнула рукой и решила: хочет — пусть идет. Устанет — ну, понесу немножко. Кот, не кабан же.
Хотя идти на самом деле было совсем недалеко. Все же полоса кустов вокруг проклятой земли не слишком широкая — не больше километра. Вообще, конечно, странно город устроен, если у него по центру такой здоровенный пустырь. Или я ничего не сообразила, а королевские сады
За этими мыслями я добралась до собственного цветника. Раздвинула последний куст, мешавший рассмотреть кусок земли, и затаила дыхание.
ЛИРЭН
Главного редактора «Листка свободы» я видел впервые. Маленький, сгорбленный, лысый — с опасной и обманчивой внешностью. Его ремесло очень опасно. Например, напишет газета, что у капитана в сиротском приюте была кличка «Крысенок» — и что с этим делать? Даже если выйдет опровержение, первое слово всегда окажется дороже любого второго.
Поэтому главного редактора я навестил лично.
— Добрый день, уважаемый брат Лирэн, — сказал он, закрывая дверь, — у вас есть рекомендации по содержанию нашей газеты?
Сказано было максимально вежливо и беспечно, тревогу почти удалось скрыть.
— Практически нет, — улыбнулся я, — единственное, мне кажется, что вы уделяете блюстителю Созидания меньше внимания, чем эта персона заслуживает.
— Хотите еще больше? — облегченно улыбнулся редактор. — Нам это нетрудно. Мы готовим материал о том, что в квартале, где живет этот министр, за последний год трижды пропадали маленькие дети. Никаких обвинений, что вы! Только рассказ о пропавших малышах и маршрут кареты брата-вельможи Этьена. Мы не вправе помешать людям мыслить и приходить к выводам.
— Я бы предложил чуть менее обвинительный подход. В статье на первой полосе вашей газеты. У меня есть несколько мыслей о том, что могло бы в ней быть.
— Позвольте…
Редактор взял короткий карандаш, придвинул лист бумаги.
— Уважаемый брат Этьен уникален своей скромностью и трудоспособностью. Он занят так, что у него нет времени отвечать на критику. Недавно он спас женщину от злодея — здесь побольше красивых и кровавых подробностей, вы должны их знать или хорошо выдумать. Спас, но запретил об этом говорить. Но такие благородные дела — кинжал без ножен в ранце.
Карандаш носился по бумажному листу, на лице редактора была удивленная и испуганная улыбка.
— Можно заметить, что ни один из других блюстителей не решился бы на такой самоотверженный поступок. И предположить важную особенность умного, скромного и отважного брата Этьена: он вполне справился бы с обязанностями любого другого блюстителя, но никто не смог бы заменить его на его посту. И то, что брату Этьену доверено лишь производство, — предрассудок, не позволяющий в полной мере использовать деловые качества бывшего аристократа, который в свое время совершил личное восстание против короля.
Редактор непонимающе взглянул на меня, потом усмехнулся, а потом стал совсем серьезен.
— Вы понимаете, что ваша просьба ставит нас в очень непростую ситуацию. До этого дня мы неоднократно писали о брате Этьене, но…
Я аккуратно поставил на столик перед редактором два столбика, упакованных в ткань, одинаковой высоты.
— Сто? — почти прошептал редактор, а я кивнул, оценив профессиональное умение видеть конечную сумму не пересчитывая.
— Мы можем опубликовать письмо читателя с его частным мнением по поводу личности брата Этьена, — неторопливо заговорил он.
— На первой полосе газеты и заставив мальчишек-разносчиков выкрикивать содержание, — уточнил я, поставив еще один столбик.
— Это возможно, — улыбнулся редактор, не трогая столбики, — но газета ради своего реноме будет вынуждена опубликовать письмо другого читателя, с немного другим мнением о брате Этьене. Иначе невозможно.
— Да, — согласился я, — но только в следующем выпуске газеты. Письма, хулящие и хвалящие брата Этьена, не должны быть рядом.
Редактор молчал. Я поставил на стол четвертый столбик золотых монет.
— Договорились, — сказал он после короткой паузы и подталкивая столбики к себе. — И все же, — добавил он чуть тише, — вы понимаете, какие последствия вызовет эта публикация для уважаемого брата Этьена?
Я широко улыбнулся и встал. Редактор понимающе кивнул.
* * * * *
Полчаса спустя меня ждал разговор в заброшенной башне, куда менее приятный. В обязанности маршала входит суд, и сегодня для него был очень серьезный повод.
Подсудимого втолкнули в полутемную комнату. Он неуверенно вошел на середину, оглянулся, увидел меня, поклонился.
— Подойди к стене, к факелу, — велел я, — и представься.
— Простите, маршал, меня зовут Габош, — неуверенно произнес парень лет на пять младше меня.
— Габош, расскажи, что ты сделал, и помни, что прощение начинается с искренности.
Парень сделал глубокий вдох и начал сбивчивый рассказ о том, как недавно он зацепился языком с соседом, капралом стражи, и спросил: сколько начальство заплатит за очень серьезную и важную тайну? Дуралей ничего не пообещал капралу за посредничество — просто «скажи, сколько твои платят», и все. Но служака без награды не остался — он прекрасно знал, кто его собеседник, и получил пять монет за то, что сообщил нашему квартальному капитану: ваш паренек торгует тайнами.
Я печально вздохнул. Расплатиться с дуралеем полагалось мне, причем собственноручно.
— Габош, ты даже не пытался поделиться этой тайной со своим лейтенантом, не говоря уже о капитане? — спросил я с нескрываемой надеждой.
Бедняга замотал головой. Потом сообразил, что молчание — себе дороже, и быстро сказал:
— Маршал, я готов поделиться тайной с вами, прямо сейчас!
— Так не пойдет, Габош. Ты выставил свою тайну на торг, а мы никогда не берем то, что имеет цену, за просто так. Даже у самой последней крысы, — добавил я, почти не изменив тон. — За сколько ты был готов продать свою тайну страже?