Короли рая
Шрифт:
В своих скитаниях Рока обошел половину страны пепла и видел, как такие твари преуспевают, не страшась ослепленных дневных существ наподобие мужчин и дочерей Гальдры. Для них не существовало правосудия. Никакой бог, никакие законы не вмешивались, дабы спасти жертв или наказать убийц. Да и с какой стати судить их? Или кого бы то ни было? Разве такие твари не обладают врожденной потребностью в плоти? Как и любой изгой, разве они не умрут с голодухи, прекратив убивать? Разве не исчезнут из этого мира и не окажутся забыты, так что все злодейства и труды их предков будут напрасными?
Рока знал: Добыча
Правосудие и милосердие – всего лишь женская ложь. Гальдрийские Сестры называли свою силу законом, но вопреки всем красивым словесам, ненавидимым Рокой, закон был силен лишь настолько, насколько сильны те, кто навязывали его жестокостью, а это всегда были мужи с мечами – теми же мечами, какие использовал Имлер.
Лицемерие гноилось подобно незаживающей язве у Роки во рту. Он чуял в воздухе корысть и обман, будто некие зловонные миазмы, душившие каждый вдох, пока не почувствовал, что каждый из них – последний, смертельно разлагающий его легкие. Мысленным взором он увидел тонкостенный дом, построенный на песке, обреченный со временем развалиться и быть унесенным водой. Но я не хочу, чтоб его смыло, подумал Рока, я хочу, чтобы он сгорел.
Он развернулся и зашагал по собственным следам в траве. Черпая из неиссякаемого источника образов в своем разуме, он обрисовал каждый участок земли, по которому прошел, зная цвет почвы и камней, высоту и наклон каждого холма, и возможность обзора с него, и расстояние до следующего.
Рока будет наблюдать и ждать. Он сосчитает своих намеченных жертв и последует за ними, – и если они глупы, если они слабы, он убьет их одну за другой, как тот филин, и ляжет спать в их гнезде, потому что оно удобное. Он проглотит жизни своей добычи безо всякого стыда, ибо стыд так же фальшив, как и скала пророка.
«Ты можешь быть свободен, – сказала его мать, – ты можешь написать собственную историю».
Он до сих пор мог видеть ужасный, чудесный последний взгляд ее глаз, когда она говорила это, и бледные щеки, онемевшие на морозе, отчего ее слова звучали невнятно. Безусловно, нет ничего более свободного, чем дикий зверь, мама. Безусловно, чтобы изменить мир, я должен сначала измениться сам.
Он ускорил шаг, воображая, как показывает ей, что все понимает. Я заставлю тебя гордиться, Бэйла, где бы ты ни пребывала. Отведи свои глаза от рая и наблюдай за мной сейчас. Моя история начнется этой ночью.
Дала, у нас есть добыча! Хватит на всех!
Младшие двойняшки – им, по общему мнению, было лет одиннадцать – ворвались в дверь, ухмыляющиеся и перепачканные кровью. Они несли дрова и тяжелый с виду кожаный мешок с припасами.
– Мои герои! – Дала вытерла мокрые руки о фартук, подошла к мальчикам, приобняла обоих, всегда бережная в своей благосклонности, затем выглянула в окно дома.
Миша, самый старший, тащил на спине что-то напоминающее оленью тушу. Огонь жаровни освещал его суровое костистое лицо, подчеркивая впалость землистых щек и желтизну глаз. Она знала: он переносит невзгоды ради них всех и несет груз их жизней на своих плечах. Он никогда не жаловался. Никогда не бил других мальчиков и не орал, а с каждым вздохом учил их, как охотиться, как огородничать, как выживать. Он был вдесятеро лучшим мужчиной, чем когда-либо отец Далы.
– Помогите вашему брату. – Дала убрала лежащие в беспорядке ножи и деревянные чашки с единственного стола, понимая, что работать снаружи было бы разумнее, однако не удастся без света. Она еще выше закатала рукава, завязала волосы на затылке и вывесила выстиранную мокрую одежду за окно – предмет ненависти Миши.
«Оно пропускает холод, – заявил он однажды, – это непрактично». Но Дала настояла на своем, пообещав, что зимой они будут заделывать его доской и мехами, и в конце концов Миша прорезал отверстие. Разумеется, он бы ни за что не признался в этом теперь, но она знала: ему нравится теплое восточное солнце по утрам, когда они завтракают вместе. Он любит наблюдать за ее работой снаружи, на свежем воздухе, прежде чем войти в дом. Он даже передвинул ближе стол.
Дала уставилась на слегка затупившееся лезвие ножа и задумалась, с чего начать разделку туши. Посмотрела на круглый заляпанный стол, которым они пользовались сотню раз, и вздохнула, уже ощущая усталость и квелость. Ладно, я никогда не разделывала оленя, но что в этом такого сложного?
Миша прошлепал по грязи и крови, сгорбил свое высокое тело, чтобы пройти в полусгнившую дверь, затем бросил кровавые останки добычи на стол.
– Мы будем стеречь дом, – сказал он, затем покрутил шеей и хрустнул плечами, разминаясь, и почесался от блох. Дале хотелось подойти к нему. Размять его усталые мышцы и обхватить его руками. Но, как всегда, она сдержалась.
– Стеречь дом? От чего? – Она воззрилась на убитого оленя. Половина его туловища отсутствовала; задняя часть была cрезана почти ровно, будто бы очень острым ножом; белый выступ позвоночника торчал наружу, искусно обойденный стороной. – Ты что… отнял это у кого-то? – Само собой, она знала ответ и пожалела, что спросила. Это лишь напомнит Мише о том, что он сделал. О том, что ему придется сделать снова.
В мире, где его семья могла бы жить за счет земли, Миша был бы тихим добряком, но северные вожди, как это часто случалось, развязали войну из-за зерна, и Аском голодал. Миша воровал и грабил, чтобы прокормить своих братьев и Далу. Он сражался, чтобы защитить их землю и дом. Если приходилось, он убивал. Но в ее глазах это делало его сильным, храбрым и достойным уважения. Но не делало его чудовищем.
Без Миши и его братьев она была бы давно мертва – съедена птицами и дикими псами в чужом травянистом поле за много миль от своего дома. Отец Далы связал ее по рукам и ногам и долго катил в повозке вместе с малютками-братьями, а затем оставил их, как брошенных собак. Она умоляла и рыдала, но отец молчал. Он не заплакал, не извинился, не прикоснулся к ним и не произнес никаких прощальных слов.
Время было неурожайное, поэтому, чтоб не видеть, как его семью настигает голодная смерть, он решил убить половину собственных детей (меньших детей, с горечью подумала она) и сделал это без капли милосердия.
Теперь она крепко сжала свой самый большой нож и попыталась сосредоточиться на деле, вместо этого чувствуя растущую тревогу за безопасность Миши. Ее малютки-братья погибли в том бескрайнем поле, но Миша спас ее. Он никогда ни о чем не просил, никогда не спрашивал, что она сделала или почему ее бросили там. Он разглядел уродливый нарост на ее щеке – знак того, что девочки коснулся Носс, – затем посмотрел ей в глаза. «Можешь жить с моей семьей, – сказал он, уже развязывая ее, – но ты не обязана».