Короли садов Мамоны
Шрифт:
Весь основной процесс в ходе подготовительных работ по осуществлению задуманной операции Трухнова, ничтоже сумняшеся, перевалила на плечи Зины Ивановны. В результате получалось полное впечатление самоличной инициативы рьяного зама. И трудовой договор с обойщиками заключала Давилина, и рабочий производил ремонт мебели в подсобке по её распоряжению, и сметы-калькуляции на требуемый объём работ составляла она же.
В свое время Тамара Витальевна позаботилась о том, чтобы в «интересах дела» некоторые документы, минуя её подпись, визировались самолично её замами. С этой целью даже был издан соответствующий приказ. Столь дальновидный и блестящий ход давал возможность всегда проконтролировать любое дело. В самых уязвимых моментах Трухнова всегда оставалась над
Случалось, что её креатура допускала промахи. Случившаяся проверка выявляла факты финансового либо материального нарушения. Вот тогда, держа в руках своевременно заготовленный документ, на сцену выступала главное лицо разыгрываемого спектакля. Потрясая оной индульгенцией, Тамара Витальевна заверяла аудиторских лиц в непременнейшем наказании виновных по всей строгости силами местной администрации. Заверения подкреплялись дружеским обедом. А скромные сувениры, которые, впрочем, могли быть расценены иными, как значительная материальная ценность, завершали столь приятно закончившееся недоразумение. Вульгарное слово «взятка» было как-то не в ходу среди участвующих с обеих сторон в деле уважаемых людей. Вот потому Тамаре Витальевне всегда удавались такие благополучные концовки. Тем самым её авторитет оставался на недосягаемой высоте и, соответственно, вне всяких посягательств на него с чьей бы то ни было стороны.
Глава 3
Струйки дыма, тонкой вязью поднимавшиеся от сигареты, бесследно исчезали под крышей роскошной «Ауди». Расцвеченные предзакатным солнцем, они завораживали взгляд нечаянной игрой света. Эти завитки прихотливых узоров сигаретного дыма, казавшиеся игрой случая, представлялись Князеву многорадужными перстами изменчивой, капризной Фортуны. Столь неожиданное обретение давно потерянного друга стало для него явлением почти что мистическим.
Вся жизнь Князева складывалась как железнодорожное расписание с более или менее значительными вехами на пути. Случалось быть на нем и небольшим полустанкам. Они, как и в жизни всякого другого, ничего не определяли, а лишь подчеркивали монотонную будничность бытия.
Князев прекрасно понимал, что его более-менее удачно сложившийся жизненный путь не является эталоном для остальных представителей рода человеческого. Скорее его жизнь представляет собой счастливое исключение в бесконечном многообразии судеб «гомо сапиенс». Но, что бывает чаще всего, собственный опыт кажется лучшим и единственным мерилом жизненных ситуаций и ценностей. А посему, исходя из этой преамбулы, он невидимым, но прочным занавесом отделяет собственное сознание от других. Такая препона не давала вникнуть по-иному в непредсказуемые извивы реки жизни.
Многое Князеву, казалось, зависело и от самого «неудачника». Так он сам для себя так определял тех, кому, что называется, «не повезло» в жизни. Таким, изливавшим ему свои скорби и недоумения, он всего лишь сочувственно кивал головой. Иногда он озвучивал свои кивки чем-то нейтральным, вроде «да-да… конечно, я понимаю… крепись, брат… все будет хорошо». Тем не менее, Князев был твердо уверен в собственных фатальных ошибках его визави.
По своей натуре он не был ни бесчувственным сухарём, ни равнодушным эгоистом. Но всё же, слушая поначалу Андрея, Князев не мог отделаться от привычного хода мыслей, примеряя к его словам всё те же удобные рамки жизненного шаблона. И только с некоторым опозданием почувствовал, что он испытывает некий дискомфорт.
С самых первых минут разговора Князев был уверен, что история Андрея во всех деталях повторит бытописание типичного неудачника, спившегося на этой почве. А, в конце концов, все закончится банальнейшей просьбой дать денег до получки со всенепременнейшими уверениями в скорой их отдаче. Но всё складывалось не так. Не было просьб о деньгах, не было жалоб на судьбу и обстоятельства, не было многого из того, чего он ожидал, томясь в нетерпеливом стремлении поскорее закончить это рандеву.
– У, парень, куда-то ты далеко уплыл, сморила тебя моя болтовня? – услышал Князев голос Андрея. – Укатали сивку крутые горки.… Помнишь, как мы в общаге ночами напролёт спорили до хрипоты о вопросах бытия и, само собой, о нашей жизни? Что день грядущий ей готовит? Так вот, жизнь, дорогой мой Володичка, оказалась куда как норовистой штукой! И не всякому дано удержать её в руках так, как хотелось, как задумал. Смотришь вперёд и видишь, – дорога прямая, широкая, длинная-длинная…
Андрей хмыкнул и затянулся из бутылки.
– Вот и рвешься, как оглашенный, по молодости-то… без оглядки. А как же иначе – впереди ждет первый приз, не меньше, на меньшее мы были не согласны. А жизнь – она выкидывает в самый неожиданный момент свой чудный фортель и всё, – ты уже плетёшься совсем по другой дорожке, а там грязь, ухабы и всё такое прочее…
Князев не перебивал Андрея. Он вдруг почувствовал, что этот нескончаемый монолог обрушился на него, как в единственную, сохраненную с тех давних пор отдушину человеческого понимания. Он чувствовал, что если остановить Андрея сейчас, то он задохнётся, умрёт от нестерпимого желания выговориться за десятки лет молчания израненной души. Боль, облекшаяся в скорбный, недоуменный вопрос «за что», медленно точила его душу все эти годы. Князев понял, что Андрей сейчас видит в нем давнего дружка Володьку. Он не желал видеть пропасть лет, навсегда изменившую их.
– Так-так, – не выдержал Князев надрывной последней сентенции, стряхнул пепел за окно и покачал головой. – Значит, говоришь, тебя судьба обидела? И что, все эти годы ты провел в оплакивании своей несчастной доли и погубленной жизни, ничего не пытаясь сделать? Что-то на тебя это не похоже, если ты, конечно, тот, за кого себя держал тогда. М-м, что скажешь?
Но Андрей, видимо, не торопясь отвечать, допил пиво. Скорбно качнув головой, прерывисто вздохнул:
– Болезнь убила того человека, кого, Володя, ты знал, как своего друга, и оставила вот эту оболочку, которую ты видишь перед собой. Когда я осознал в полной мере, что со мной приключилось, я не смог даже покончить с собой, настолько я был опустошён и уничтожен. Впрочем, тебе простительны эти вопросы. Ты не мог знать всего. Я получал твои письма. Мне передавали, что ты звонил и приезжал, как только случалось быть в Москве. Но я не хотел никого видеть и встречаться, а уж тем более с тобой. Надеюсь, ты понимаешь, почему? Мать, братья, жена, – все говорили мне о твоих успехах, и ты сам понимаешь, почему все, что бы ты ни сказал при встрече, звучало бы для меня как соболезнование умершему… М-да, шесть операций на руках за полгода приговорили меня к пожизненной каторге, вот так! Вдобавок, обидно то, что даже для родных я оставался совершенно нормальным человеком, полным сил и здоровья… Ждал я этих слов, конечно, ждал. Боже, сколько же я выслушал их за свою жизнь! Вся эта черствятина с душонками поганых козлов, пытавших меня всю жизнь этими вопросами, даже не давали себе труда понять, чем была для меня та катастрофа! Никто, понимаешь, никто не видел, что я инвалид, человек без рук при полной их видимости и наличии. Я не мог переступить через себя и заставить прикоснуться ими ещё до какого-нибудь дела кроме клавиш рояля. Всё представлялось мне убогим и позорным!..
Андрей замолчал. Проступившие на его лбу прожилки и капли пота сделали его лицо каким-то неприятно-грязным и измятым. Он не стал вытирать его. Повернувшись к Князеву, Андрей, с какой-то ёрнической интонацией, сдобренной мелким смешком, спросил:
– Ты-то, небось, думаешь, что вся моя последующая жизнь была сплошным запоем? Ошибаешься, брат… то-сё, всяко было. Всё было у меня в полном наборе, как и у других… одного только не было – смысла… Конечно, я иногда взбрыкивал, пытался шебаршиться, заполнить жизнь какими-то суррогатами этого смысла, но… фиг с два… Вот после таких-то попыток я и уходил в запои.