Короля играет свита

Арсеньева Елена

— Что, боитесь, я снова стреляться стану? — бледно ухмыльнулся Алексей, исполняя его просьбу. — Да навряд ли. Театральщина мне с некоторых пор претит.

Наслышанный о мадам Шевалье, Каразин понимающе кивнул.

— Однако ты востер, — промолвил он спустя некоторое время. — Ловко все наизнанку вывернул! Самоубийством там и не пахло, ясное дело. Не тот человек был Петька Талызин, чтобы самому с собой кончать! Ты, может, Зубова пожалел? Все-таки еще чуть-чуть — и я доломал бы его, заставил бы признаться, что это он отравил Талызина. А ты его от этого избавил — к общему удовольствию. Значит, ты человек жалостливый.

— Ну, наверное, — рассеянно кивнул Алексей. — Только я не Платона Александровича пожалел.

— А кого? — не без презрения посмотрел на него Василий Львович. — Не ее ли?

И он потянул своего молодого спутника с дороги, подальше на обочину, потому что их нагоняла небольшая дорожная карета. Кони, которым пришлось слишком долго ждать пассажирку; мчались во всю прыть, и кучер радостно раскручивал над головой кнут. Окна кареты были плотно завешены, никто не выглянул оттуда.

— Ее, что ли? — повторил Каразин. — А она тебя пожалела? Эта…

Алексей, только глянул на него, и князь осекся.

— Да ладно, — пробормотал примирительно. — С кем не бывало! Я ведь и сам из-за нее когда-то за пистолет хватался. К счастью, одумался вовремя. И ты одумаешься. У тебя таких еще будет — не считано. Из-за каждой стреляться — никакого пороху не хватит. Ох, как вспомню… Что бы я Анюточке своей в таком случае сказал? Она бы о тебе все глаза выплакала! Что за бесподобное сердце!

— Бесподобное сердце… — повторил Алексей. — Да, вы правы. Когда я про самоубийство Талызина сказал, я именно ее пожалел. Анну Васильевну, дочку вашу. И… вас.

— Меня? — Князь непонимающе нахмурился. — Меня?! Да ты не спятил ли, друг молодой? Меня-то с чего жалеть?

— А с того, — Алексей печально смотрел на своего друга и, благодетеля. — С того, что это вы убили генерала Талызина. Вы, сударь!

Ну, бог весть, что должно было содеяться при этих словах! Алексей ожидал возмущенного вопля, даже пощечины, однако Василий Львович смотрел, на него с любопытством и молчал.

Улыбнулся, с явным трудом раздвигая губы, а потом вдруг тихонько, мелконько рассмеялся. И поднял пистолет, который дотоле держал опущенным.

Тот самый пистолет, который минуту назад передал ему Алексей…

Дуло медленно восходило на уровень сердца, но Алексей не чувствовал страха. Холодно ему вдруг стало, очень холодно — это да, а более ничего, никаких чувств. Странно обострились все звуки вокруг, особенно скрип песка под колесами удалявшейся кареты сделался слышен, да топот копыт оглушал.

Каразин вел стволом все выше и выше, вот дуло поднялось на уровень лба. Вспомнилось, как она без страха смотрела на смертоубийственное оружие. Ну, коли она могла, то и Алексей сможет.

Мгновение промедления, потом… потом князь Василий Львович вдруг резко вздернул пистолет вверх и спустил курок.

Выстрел грянул! Кони понеслись, и разом, как-то разом все стихло.

— Как ты узнал? — буднично спросил князь, сунув пистолет за пояс сутаны, в пару ко второму, все еще заряженному.

Алексей слабо усмехнулся, еще не вполне уверенный, что остался жив. Причем как ни страха не ощущал только что, так не ощущал сейчас особой радости.

— По бутылке узнал. Вы сказали, Зубов-де бутылку с отравленным вином со стола убрал и тем мне невольно жизнь спас. Он был изумлен неподдельно, это для него совершенно непонятно было. Какая бутылка? В чем дело? Однако вы говорили так уверенно… А я ведь вам про это не рассказывал. Да, упомянул про бутылку бордо, но что она исчезла, и бокал тоже исчез — ни словечком не обмолвился. Понимаете? Про это мог знать только один человек: тот, кто принес дядюшке эту бутылку с отравленным вином и наполнил его бокал, а потом все это убрал со стола. Только один человек это знал, кроме меня, и им были вы.

— Да, выходит, я сам себе напортил, когда стал Зубову это отравление приписывать, — сокрушенно покачал головой Василий Львович. — Очень мне хотелось этого красавчика покрепче пригнести, не мог ему простить, что у него хватило ума о потайных ящичках разведать. А у меня — нет. И начал его гнуть… догнул, называется! Всю игру погубил. Нет, ну надо же! Даже ближайшему другу своему, графу Палену, не проговорился, удалось это от него скрыть, смолчать, а ты меня с одного слова поймал. Молодец, хорошо соображаешь. Спасибо, уж который раз за последние дни удивил меня, старого волка.

— Это вам спасибо.

— За что? — усмехнулся Каразин.

— Как за что? Помереть не дали от того яду. Это ведь вы по дому шумели да скрипели?

— Конечно. В первом этаже прятался я. А во втором — Зубов с сестрицею. Я, впрочем, их не видел, как и они меня. Когда не смог найти бумаги и понял, что дело не выгорит, хотел скрыться, да тут ты в столовую вошел. Как увидел я, что ты пить намерен, — сам чуть со страху не помер.

Одно дело масона и иезуита отравить, воспользовавшись его просто-таки скифской жаждою до хорошего вина, а другое — загубить невинную душу. Стал тебя пугать, из столовой выгонять, ну а потом изловчился, схватил-таки эту проклятущую бутылку — и деру. О тебе больше и не думал, меня и не заботило, кто ты есть таков. Думал только о письме. Считал, уже уплыло оно из наших рук, мало ли куда генерал мог его сплавить. Вот, ругался я, незадача: сперва Пален глупость такую спорол, позволил Талызину им завладеть, теперь и отсюда оно уплыло… Крепко я приуныл. Кто ж знал о потайном шкафчике! Ну, теперь можно вздохнуть свободно. Главное дело, ты на меня зла не держи. Все-таки не зря я тебе жизнь спас, так я думаю.

— Может, и не зря, — вяло пробормотал Алексей. — Полно мямлить! — Голос Каразина построжал. — Очнись! Ты умишком-то своим, сердчишком понимаешь ли, что мы с тобой сегодня для России содеяли? Может быть, страну спасли. Ты вот о чем думай, а не об этом вон. — Князь небрежно махнул в тихую темную даль, куда канула карета Ольги Александровны, — О державе думай! О том, что никто и никогда не узнает о подвиге твоем. Никто и никогда. Крестов не навесят и медалей не дадут. Дело сие не из тех, коими даже и перед потомками хвалятся. Вот ты, вот я — только мы оба об этом будем знать. А умрем — доблесть наша канет в Лету. Понимаешь? Вот она, высшая доблесть — совершить подвиг и не требовать за него награды. Ну, сейчас ты слишком молод еще, а погодя поймешь. Поймешь! Это я тебе обещаю.

* * *

Алексей верил Каразину. Но он и вправду был слишком молод, а потому на сердце все еще лежала гнетущая тяжесть. Сердце ведь теряет бодрость, когда из него приходится вырвать оживляющее его чувство, каким бы мучительным, отравляющим оно ни казалось. Лишь самолюбие и тщеславие, властные страсти, могут убить наши оскорбленные чувства. Значит, надо воспитать в себе самолюбие и тщеславие… Он сможет, наверное, сможет, думал Алексей, но не сейчас. Еще не сейчас!

Стиснул бархатную полумаску, лежавшую в кармане, черпая в этом движении странное утешение, смешанное с болью. Вот все, что осталось ему.