Шрифт:
Враг
В краю непевчих птиц весна сера,
И все ж – весна. Но я гляжу суровей:
Обманна эта краткая пора;
Я кашляю – и хорошо, не с кровью.
Обманщица? Обманутая? Как
Мне быть с моей несбывшейся надеждой?
Недобро ухмыляется мне враг.
А хрен ли – добро? Ненависть, как прежде,
Нас гложет, заставляя ямы рыть
Друг другу (это просто выраженье),
И
На разрешенье застарелых прений…
И я молюсь ужасным образам,
Которые пишу, не испросивши
На это благодати – сам, все сам,
В забвенье, затемненье и затишье.
Что Врубель? Переставленный Рублев.
Когда же ты, марака, перестанешь
Плодить свои кошмары? Ведь ты слег –
Но и тогда ты грезил о восстанье.
И если бы ты выжал дни свои,
Из них бы натекло немало яда…
Но что-то сушно, душно; что-то стих
Не удается у певца-собрата.
Исчерпано содружество теней.
Товарищество темное – на грани.
Мой Гекльберри выросший сильней,
Чем вы и я; он молодой, да ранний.
Мой голос в наступлении пустынь
Иссяк, иссох, охрип и надломился.
Я был так плох, что хуже – только стыд.
Я ложно обольщался и стремился.
Ну что ж, не обессудь. Осталось лишь
Последний взять оплот. Угрюмы стены,
И кадки со смолой, и тьма бойниц –
Все это нам. И холодок по венам.
Мне кажется… Там явствен хруст песка
Под чьим-то тихим, осторожным шагом.
Лазутчик щель нашел. Она узка,
Но есть. И нагоняет шорох страху.
Пойду, проверю. Новости плохи.
Рука дрожит. Язык во рту – как вата.
Найдут меня – изрублен на куски,
Но времени не будет и оплакать.
Кто это? Не слезились бы глаза,
Ослепшие в сплошных ночных дозорах –
Я понял бы, кому так задолжал,
Что пал из поднебесья, островзорый,
Он в средоточье загрубевших войск
И ищет здесь меня – как раньше, помню,
Он находил рукой, шептал: ты мой,
И гладил так легко и благосклонно.
Я знаю все. И все, и все забыл.
Вот, развернусь, меч занося привычно
На шорох за спиной. Кто б там ни был,
Молю… О чем? Об озверелой стычке?
О встрече с другом? О лице врага?
О ясности, просвете, озаренье?
Но все нейдет на след ноги нога,
И беспросветно сумрачное бденье.
Меланхолия
Век подбирает корки с моих столов.
Все ужасное я открываю первым.
Век никогда не готов. Чей плач и чей зов
С кровью подшит к моему непотребному делу?
Что-то прекрасное тянет маечку к горлу
И открывает свой страстотерпкий живот.
Песня, я тебя слышу. Соскучилась Сольвейг.
Был твой возлюбленный радость, а ныне стал скот.
Все мы соскотились, все закручены прядкою –
Локон в альбом маньяка, в гербарий тоски.
Колотит меня суматранская лихорадка.
Маечка задрана так, что видно соски.
Мне не хватило млека смурной волчицы –
Брат все досуха вылакал. Вон он спит.
Знамение в небе двоится, как наши лица.
Но он – основатель, а я – лягу костьми.
Видишь – рука у горла, рассказ в глазах.
Римский колышется лес. Ласки прохладны.
Лес, где-то здесь проляжет дорога к аду.
И спустя столетья поэт в слезах
Будет бродить по ней, звать истлевшую деву –
Но из-под стоп будут только строфы звенеть.
Песня, я слышу тебя. Здесь, у брода – налево,
К нашей поляне. Заметь нас там, вечность, заметь.
Смотри, как причудлив изгиб коронующей шеи
И светел убор коронованной головы!
Задешево все достается тебе. Ну так бей! И
Не думай, что мы не готовы. Знаменья мертвы.
Буря
Ветер холодно дышит
За дверью домика Элли.
Ветер свивает кольца
Вокруг домика Элли.
Ветер скребет черепицу
На крыше домика Элли.
Ветер здесь неотлучно
Уже с неделю.
Сер и спокоен Канзас,
Привычная жизнь у Элли.
Не бойся, малыш, не сдует нас,
Все повторяет Элли.
Песик скулит, запрыгивает
На коленочки к Элли.
Ветер вырвал с корнями
Уже две ели.
Кто-то видел фигуру,
Сложившуюся из железок;
Кто-то рапортует о льве,
Сбежавшем из зоопарка.
Остерегайтесь чучела
В старой фетровой шляпе,
Сошедшего со штырей,
Наслышавшись об Иисусе!
Нет, ничего не знает
О слухах в народе Элли.
Сидит себе, слушает радио
На кухне прибранной Элли.
Если стучится кто в двери –
К ним не подходит Элли.
Нет у нее никого ни в душе,
Ни в постели.
Такой была и до ветра
Милая девочка Элли –
Дичилась, всех сторонилась,
Глаз не поднимала.