Коронованный рыцарь
Шрифт:
После последнего пожалованья государь спросил:
— Что! Я думаю, он очень удивляется! Что он говорит?
— Ни слова, ваше величество!
— Так позовите его в кабинет.
Майор вошел и преклонил колено. Государь жестом приказал ему встать.
— Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршей милостью! Да! При вашем чине нужно иметь и соответственное состояние! Жалую вам триста душ. Довольны ли вы, ваше превосходительство?
Владимир Сергеевич снова упал, но уже на оба колена.
— Как вы думаете, за что я вас жалую? — спросил государь, помогая ему сам встать.
— Не знаю, ваше величество, и не понимаю, чем я заслужил…
— Так я вот объясню! Слушайте все. Я, разбирая старинные послужные списки, нашел, что вы при императрице Екатерине, были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается… Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожалованные вам милости будут к вам присланы на место вашего жительства… Вы хотите возвратиться в Москву?
— Нет-с, ваше величество, я не уеду из резиденции моего обожаемого монарха.
— Тогда живите здесь… Я буду рад вас видеть во дворце.
Государь отпустил Похвиснева, допустив его к руке.
— Вот каким образом Владимир Сергеевич из майоров сделался генера-майором. Он купил дом близ Таврического сада и теперь живет там со всем своим семейством, и всем и каждому рассказывает по нескольку раз эту историю.
Виктор Павлович невольно улыбнулся, так как у Ивана Сергеевича также была привычка рассказывать чуть ли не по десяти раз каждому эпизоды из его военной жизни.
— Впрочем, — продолжал Дмитревский, не заметив этой улыбки, — это не первый случай такого быстрого повышения при нынешнем государе. Граф Растопчин и сам получил почти также все свои чины, хотя и не с такою скоростью. Павел Петрович в первые дни своего царствования сказал ему:
— Растопчин! Жалую тебя генерал-адъютантом, обер-камергером, генерал-аншефом, андреевским кавалером, графом, и жалую тебе пять тысяч душ. Нет, постой! Вдруг, это будет слишком много! Я буду жаловать тебя через неделю!
Так и жаловал, каждую неделю по одной милости.
Иван Сергеевич замолчал.
Виктор Павлович сидел задумавшись.
— Так теперь Владимир Сергеевич ваше превосходительство.
— Форменное…
— А что Зинаида Владимировна? — дрогнувшим голосом спросил Оленин.
— Ага, теперь я понимаю? — вдруг вскрикнул Иван Сергеевич.
— Что понимаешь, дядя? — испуганно посмотрел на него Виктор Павлович.
— Да больше половины; почему ты сидел в Москве и никак не мог принять из опеки свои имения… видимо, ты попал под другую опеку.
Оленин смутился, покраснел и опустил глаза.
— Под какую опеку, дядя… я не понимаю…
— Рассказывай, брат, не понимаешь; нет, ты у меня лучше не финти… Все равно не проведешь… Старого воробья, брат, на мякине не обманешь… Что же, ты в таком возрасте… Это понятно… Всякому человеку определено таскать это бревно за собою… Жениться думаешь, исполать… Еще Лютер, немецкий поп, сказал, что кто рано встал и рано женился, никогда о том не пожалеет… а я скажу, кто рано не женился, тот никогда не женится, если, конечно, у него здесь все дома…
Дмитревский указал пальцем на лоб. Виктор Павлович слушал молча.
— Женитьба, брат, это неизбежная глупость… Одна из трех глупостей, которые делают люди: родятся, женятся и умирают…
— Ты, однако, дядя, избежал средней.
— Я что, я только исключение, подтверждающее правило… Но это в сторону… Я не удерживаю и не отговариваю… Общая участь, почти та же смерть… Мне лично, впрочем, всегда бывает веселей на похоронах приятелей, нежели на их свадьбах.
— Это почему?
— Да там их, по крайней мере, хоронят другие… Но я опять уклонился от предмета… Вот выбор твой не одобряю… Палагея… или как ее там по модному, Полина — я так Полей зову, лучше…
— Да ведь они так похожи друг на друга.
— Да, но та поменьше ростом, а из двух зол надо всегда выбирать меньшее.
Иван Сергеевич засмеялся. Улыбнулся невольно и Оленин.
— Это, впрочем, шутка, а если говорить серьезно, то я скажу тебе вот что: похожи-то они лицом очень, но душой далеко нет, физически они почти одинаковы, но нравственно различны. Это небо и земля.
— Которая же земля?
— Конечно, твоя Зинаида… Ее и тянет к земле, к земному, а та, другая… — вдруг неожиданно даже привстал на локоть Дмитревский.
— Да что вы, дядя, я ни на ком не думаю еще жениться…
— Врешь, брат, по глазам вижу, что врешь… или, может, у вас с Зинаидой все уже покончено?
— Помилуйте, она даже не знает, что мне нравится… Я за ней вовсе не ухаживал… Так, издали только… любовался…
— Это столько-то время в Москве прожив… все издали.
Иван Сергеевич раскатисто расхохотался.
— Или ты врешь… или ты глуп… Последнего я, однако, не замечал за тобою… Почему же?.. Издали?.. — опять с громким хохотом спросил Иван Сергеевич.
— Мне как-то все страшно… Что из этого будет…
— Из чего это… из этого?..
— Из нашего знакомства… сближения…
— Да что ты… Неужели втюрился… до робости… Это уж совсем скверно… Еще офицер… В чужих краях бывал… в Париже жил… Перед девчонкой робеет, а торчит около ее юбки до того, что о службе забывает… И мчится в Питер только потому, что она поехала… Ведь потому приехал… Не виляй… Отвечай прямо… — крикнул почти строго Дмитревский.
— Да… — совершенно невольно подчинился повелительному тону, отвечал Виктор Павлович.