Корсар. Наваждение
Шрифт:
– Ну, значит, как сейчас. И нечего выпендриваться. В России?
– Везде. Шарик-то круглый.
– И тебя чё, везде тогда пускали?
– А мы чё, кого-то спрашивались? Приказ, и – по коням.
– А приказ – от кого? От начальства?
– Это сейчас «от начальства». Тогда – «от власти». Разницу чуешь?
– Да не особенно.
– Ну и… не объяснить. Власть, братец, – это когда все законно и надежно.
– Даже убийство?
– А то… Конечно.
– Тогда понятно.
– От власти, – смакуя произнес
– Указ издавали?
– Вот еще – будут мараться. А приказ был. Устный. От генерала. Фамилию назвать? Так не знаю я фамилии. И тогда – не знал. Генерал Иванов, я так думаю.
– И ты был? Петров?
– Я был прапорщик Иванов, вэ-чэ номер такой-то бис. Пишите письма.
– И что, за зарплату пахал?
– Не пахал, а выполнял воинский и интернациональный долг – где прикажут. И – да, за зарплату, но – чеками. И отоваривались мы по прибытии в Союз в «Березках», и всё – в ажуре…
– А с девками отрывались где? В «Малинниках»?
– Молодой. Про «Березки» не слыхал. И что тебе объяснишь? Тогда с самого начала надо…
– И где начало у этой страны?
– Так же, как и у той, – неведомо. А страна все же была… другая. Понимаешь? Жить в ней было безопасно… для людей.
– Так ботве – и сейчас ничего. А для таких, как мы…
– А мы разве – люди? – Старый, поджарый и сухощавый, оскалился безукоризненно белыми искусственными клыками. – Болеть – не болеем, любить – не любим… Родных и близких – нету.
– Заведем…
– Как ты заведешь, Молодой, когда все равно тебе всё… Или любимая твоя – царевной-лебедью рядом плыть станет, или – в омут бездонный ухнет, в полынью студеную. У тебя ведь ни в сердце ничего не колыхнется тогда, ни в голове не заполошится…
– У тебя, Старик, – тоже.
– У меня – тоже. То-то и оно. А на что соблазнились? На жизнь дармовую соблазнились… Вот и «типа» живем…
– Ладно, Старый, ты минора не нагоняй! Как бугры наши бают: это первые сто лет муторно, потом привыкаешь. Тебе-то сейчас сколько будет, если по годам человечьим считать?
– Девяносто три.
– Во как! А я не знал! Так ты и на этой, на Отечественной войне, поди, воевал? Которая Великая?
– И в финскую воевал, и в немецкую, и в японскую…
– А выглядишь, будто лет полста с небольшим назад на свет народился. Да еще и гундишь! Ведь тебе бы сейчас самое время – мемуары писать, гукать в тряпочку да медалями звенеть неподъемными на День Победы… Много медалей-то?
– Хватало.
– И после войны – не угомонился?
– Дурак ты, Малой. Хоть и не такой уже и малой, а – дурак. Пока наши бойцы разбросаны были по базам – в Африке, в Камрани, это что во Вьетнаме, в Анголе да Мозамбике – да бог еще знает где, в Союзе – тишь да гладь была. Разумеешь? Американцы, те поумнее: они куда пришли, уже не ушли. В Германию пришли после Второй мировой, в Японию – так до сих пор их войска там. В Афганистан завернули типа «талибов укоротить» – и уже второй десяток лет не выходят. В Киргизию нам базу воткнули – «на полгодика, мы тут бочком гуманитарным притремся» – и что? Ни сапогом оттуда их не вышибешь, ни валенком.
– Слухай, Старый, чего ты мне политинформацию читаешь? Лежит тут – типа профессор, типа Ной праведный, поучает… А сам сколько душ погубил? Считал? Нет?
– Да разве всех сочтешь… – оскалился дедок резцами да клыками.
– Вот. А прыгаешь, как горный козлик. Зубастый, мля, обе челюсти вживленные – три десятка «зеленых денег» стоят, так? В засаде-секрете с типа внучком на равных сидишь, и нигде тебя не сифонит, и кости не ломит. И зрение – единица, так?
– Вроде того. Не промахнусь, ежели что.
– Тогда кончаем выть и кемарим. До получения приказа, как с этими волшебниками и чародеями быть: списывать по полной или – по одному спытать, у каждого в отдельности, как в телепередаче: «Что? Где? Когда?» Понял? Вопросы, пожелания?
– Нету, «внучок»… А только – муторно мне на душе… Ой как муторно – и не пересказать… Болит душа, и все тут.
– Ну и молчи. В тряпочку. Душа у него болит. А где твоя душа была, когда мы с тобой на пару семью на Рублевке кончали? В ножи кончали, всех – включая малолетних сопляков и домашних животных, а?
Молчишь? Вот и хорошо. А то… Говорливых сейчас много. Молчунов – тех нету. Промолчишь – не заметят, не заметят – не продвинут, не продвинут – не наградят. Такое теперь время. Пиар.
– Ничего, нас – наградят. Каждому по пуле. Без поминания.
– Заткнись, Старик. Каркаешь!
– Служу Советскому Союзу!
– Чего?
– Эх, тоска…
– Таких ветеранов, мля, нужно было еще до пенсии душить диванными подушками. Или – топить в мелком месте.
Ответа Молодой не дождался. Старик спокойно спал, смежив веки. Лицо его было спокойным, дыхание – ровным и безмятежным, как у годовалого ребенка.
Молодой только сплюнул травинку, которую до того жевал. Вот сволочь… Разбередил душу, а самому – хоть бы что… Тоска у него. Ладно. Уж есть у деда душа или нет – то никому не ведомо. А в одном прав. Как стали они работать на этого… упыря… а тому – лет шесть уже минуло, – так и постепенно все болезни и недомогания прошли сами собою и – все чувства угасли. Ни злости, ни ненависти, ни любви. Даже влюбленности паршивенькой и той – нету. И секс из волнующей, а то и щемящей смеси – страсти, вожделения, тайны – превратился в гимнастические упражнения… Когда процесс семяизвержения сделался похожим на мочеиспускание… И только. И это – жизнь? Пес ее знает. И – спросить не у кого.
«Третий, я первый…» – запищало в наушники.
«Первый, я третий… Все три цели контролирую. Могу действовать».
«Нет. Только контроль. Ждите дальнейших указаний».
«Есть».
«Конец связи».
«Конец связи».
Молодой еще раз заглянул в оптику прицела. Стемнело, за подсвеченным столом – картина идиллическая. И еще он заметил, что двое из троих – отличны. Тот, который обозначен псевдонимом Пират, видно – что и усталый, и мечется порою и лицом, и мыслями… А вот другой, который Грибник…