Корсар
Шрифт:
Двадцать босых монахов, с веревкой на шее, факелом в руке, и темной кагулой кающихся на лице, распевали отходные молитвы. И так опять-таки распорядился советник Гоэ-Кентен, дабы внушить народу больший ужас и страх и дабы столь чрезвычайно торжественное повешение послужило разительным примером и до глубины души преисполнило каждого флибустьера праведного и спасительного трепета перед королем и его правосудием. Этой ценой должен был наконец установиться во всей Вест-Индии тот державный мир, которым его величество в своей королевской милости желал одарить вселенную.
Между тем искупительная, так сказать, жертва, Тома Трюбле, сеньор де л'Аньеле, направлялся к виселице. И капеллан, держа его под руку, старался вести с ним умилительную беседу, призывая его к чисто христианской кончине, благодаря которой, с Божьей помощью, даже худший из грешников, омытый от преступлений своих, может избежать кратчайшего даже пребывания в чистилище и с виселицы переселиться прямо в рай.
С учтивым сокрушением слушал Тома почтенного отца, но тем не менее не переставал озираться жадным взглядом человека, видящего окружающее в последний раз. А в ту минуту, когда духовник многоречиво расписывал ему неземные наслаждения, ожидающие на небе избранных, Тома, по-прежнему глядя направо и налево, заметил, что они как раз проходят мимо той харчевни "Танцующая Черепаха", где он в былое время вкушал наслаждения, хоть и вполне земные, но все же достойные некоторого сожаления. И так случилось, что трактирщик, - славный человек, - увидев своего старого знакомца и приятеля в печальном окружении осужденного, весьма учтиво вооружился большой кружкой чистого вина и хотел снести ее Тома для подкрепления. Но по злобной прихоти или излишней строгости стрелки этому воспротивились, и таким образом Тома был лишен этого ему налитого вина. И так как он чувствовал жажду, то рассердился.
– Сын мой, - сказал тогда капеллан с большой кротостью, - пожертвуйте это Господу, это вам зачтется!
Так говоря, он прижимал к себе руку Тома, и Тома, уступая этому почти что нежному пожатию, сделал усилие, чтобы смирить свой гнев.
– Да будет так, раз это вам угодно, отец мой!
– сказал он, немного помолчав, и чуть не вслух сказал себе: "Мне, впрочем, сдается, что я могу еще малость потерпеть жажду, так как то вино, что пьют в раю, надо полагать, получше вина из "Танцующей Черепахи"
Духовник, не расслышав, продолжал свои назидательные речи.
– Сын мой, - говорил он, - вы простили этому стрелку, лишившему вас питья. Слава Господу, милостиво давшему вам простить! Скажите же мне теперь: прощаете ли вы также всем вашим врагам, без исключения, все их проступки против вас?
– Ну да!
– искренне молвил Тома, и снова подумал:" Я не в убытке, если и враги мои также мне прощают! Ведь их проступки против меня словно тоненькая соломинка, а мои проступки против них подобны толстенному бревну..."
При этом он грустно улыбался, ибо в памяти его всплывали сестра его Гильемета и прежняя его милая Анна-Мария, а также малуанские горожане, и испанцы из Сиудад-Реаля, также и из Веракруса, и столько встреченных на море команд - и Хуана...
Мечтая и размышляя таким образом, Тома все шагал тем же спокойным шагом, нимало не задумываясь о пути, которым следовал. И поистине чудесно было видеть этого человека, - столь гордого некогда и упорного, - в такой мере успокоенным близостью смерти и как бы уже проникнутым величавой безмятежностью могилы.
Тем не менее, несмотря на равнодушие, которое он теперь выказывал ко всему мирскому, Тома удивился, когда его конвой, покинув улицы самого города, миновал склады и магазины порта и вступил на дорогу, окаймлявшую набережную. Обычно виселицу воздвигали очень далеко отсюда, на вершине небольшой горы, возвышавшейся над всей окрестностью. Изумленный Тома спросил капеллана:
– Где же, черт побери, - сказал он, - меня вздернут, отец мой?
Но духовник снова дружески пожал ему руку.
– Не все ли вам равно, сын мой? Помышляйте лишь о Боге, которого скоро узрите во славе его... И не смотрите туда!
– поспешно добавил он в тот миг, когда Тома взглянул на море, желая рассмотреть там на якоре суда.
Добрейший отец хотел таким образом скрыть от его взора виселицу. Но Тома уже все понял, заметив прямо впереди шествия своего собственного "Горностая", ошвартованного четырьмя швартовыми у самого берега.
– Эге!
– вскричал он, невольно громче, чем того хотел.
– Не на своей ли собственной грот-рее я сейчас запляшу гугенотскую пляску, подобно стольким испанцам на той неделе?
– Так точно, сударь, - ответил палач, заговорив впервые.
Он подумал, что осужденный спросил именно его, и, будучи по природе учтивым, не видел, отчего бы ему не ответить. К тому же Тома поблагодарил его кивком головы.
– Ей-богу!
– молвил он, глядя и нимало не бледнея, на упомянутую грот-рею, к ноку которой помощники палача принайтовили уже тали.
– Не скажу, чтобы это мне не нравилось. Итак, в это последнее путешествие я отправлюсь, как приличный путешественник, - из собственного моего дома!
Он все смотрел на грот-рею, как ни старался его отвлечь капеллан.
– Ей-богу!
– повторил он, смеясь с великолепным презрением.
– Не бывал я на таком празднике, в таком прекрасном месте, на такой высоте...
Но, произнося последние слова, он вдруг вздрогнул, и глаза его расширились. Из глубины его воспоминаний ему припомнилась малуанская колдунья, одно из ужасных предсказаний которой уже сбылось, И ему снова почудился старый дребезжащий голос, доносившийся к нему сквозь время и пространство, чтобы опять повторить ему, Тома, перед самой виселицей, непонятную тогда, теперь же значительную и грозную фразу:
"Ты кончишь очень высоко, очень высоко, выше, чем на троне".
С этой минуты он до конца шел задумчиво, с опущенными глазами. И несколько раз с великой и мучительной горестью пробормотал он имя Луи Геноле...
Сходни, спущенные с судна на берег, открывали доступ к плененному фрегату. Тома проворно по ним прошел, несмотря на то, что ноги его были довольно тесно спутаны. И вздохнул свободнее, очутившись на этой палубе, столь славном поле брани, так много раз видевшем его победителем.